Ознакомительная версия.
– Да причем тут чашка?! Да хоть разбей эту чашку! – заорала бабушка. – Возьми – и разбей! Разбей!
Бабушка для наглядности даже махнула рукой, демонстрируя, как красиво и решительно можно грохнуть чашку об пол. Ева посмотрела на лаосский ковер ручной работы под ногами и предпочла поставить чашку с шоколадом на стол.
– А-а-а, жалко чашку? – назидательно продолжила бабушка. – Чашку не должно быть жалко! Душу свою пожалейте, душу! Куда катимся, о том подумайте!
– Да ладно, баб, расслабься! – отмахнулась Ева-Евгения.
Максим неожиданно для себя отметил, что голос у сестры в последнее время, после того, как она перекрасилась в солнечный цвет, тоже стал солнечным. Ева только-только начала превращаться в девушку, чуть позднее своих подруг, но зато стремительнее, уверенней, что ли… За последние два или три месяца Макс видел Еву впервые: сам он с января жил со своей девушкой отдельно, а сестра оставалась на попечении няни, потому что пока предки не забрали ее к себе в Америку, в хай. К бабушке Вигнате внуки ездили по очереди. Макс – на своей «Субарочке», чаще один, но изредка с Алкой. А Ева чаще на такси с няней, или изредка ее отвозила соседка по московской квартире, у которой тоже был дом в Опалихе. Но все равно – по очереди. Так вот почти и не пересекались.
– Лично я никуда не качусь! – солнечным, мелодичным колокольчиком продолжила Ева. – И вообще у меня нет привычки по квартирам на роликах кататься. Я хорошая и добрая!!!
Макс улыбнулся. У Евы с детства все «хорошие и добрые». «И тут баба Яга как схватит братца Иванушку! Да как сунет его в печь!» – читала няня Инна, а Ева тут же убежденно добавляла: «А баба Яга холосая и доблая!» – «Да как же хорошая? Она ж Иванушку в печь посадила!» – «А она его как будто посадила! Она холосая и доблая!»
Пока Макс улыбался, предаваясь воспоминаниям, Вигнатя погрузилась в серьезные раздумья о будущем цивилизации вообще и своего наследства в частности. Ева решила, что на этот раз дело обошлось без обычных бабушкиных концертов, поэтому взяла чашку с шоколадом и принялась спокойно потягивать его, ни о чем не раздумывая и ничего не вспоминая.
Ангелочки на люстре тоже ни о чем не думали. Они тупо пялились вниз и видели то, что можно разглядеть только сверху. Например, бурую бородавку на загривке Вигнати, обычно тщательно замаскированную волосами. Полоску пыли на ближней к стенке планке горки, до которой уборщица и по совместительству член семьи Люба хронически не дотягивалась. Трещину на ухе фарфоровой пастушки, поддерживающей вазу с фруктами.
Один самый храбрый инк осторожно выглянул из-за пастушки и оценил обстановку. Вид у него был настороженный и туповатый. Нет, такие, как он, не могли бы додуматься до гексагональной кладки! А может, могли? Может, они были вовсе не такие, а…
– Господа, мое решение принято! – вдруг торжественно сказала Вера Игнатьевна.
Ее голос доносился до Макса словно откуда-то издалека. Словно из подвала, с чердака, из другой комнаты, из другого мира. Так могут говорить чревовещатели, самоубийцы, лунатики, фанатики, маньяки, шизоидные философы… Забыв про инков и увлекшись сочинением того, кто мог бы вещать таким голосом, Максим невольно пропустил мимо ушей всю первую часть бабушкиного спича. Вывели его из мини-нирванны остатки шоколада, внезапно оказавшиеся у него на светлых брюках.
– Эй, Евка! Он же горячий!
– Уже не горячий!
– Они же белые!
– Уже не белые!!!
– Ты что, дура?
– Сам козел! То есть… Ну, в смысле, извини. Я случайно.
Макс вздохнул, собрал чашкой, как совком, не успевшую навечно соединиться со штанами часть напитка, достал из кармана одноразовые бумажные салфетки и стал знакомить их с коричневой массой путем промокания. Максу было мокро по колено. И брюк жалко вообще-то. Еве было море по колено. Ей было не важно, что штаны испорчены. Она увлеченно ругалась с бабушкой. «Пойти переодеться или ввязаться в ссору? – вяло думал Макс, методично портя салфетки. – Почему жизнь предлагает мне выбор между двумя одинаково бессмысленными и одинаково ничего не значащими вариантами? Почему я должен тратить время на брюки или ссору, когда… А на что его тратить? Разве есть что-то, на что можно потратить жизнь? Камю сомневался даже в том, стоит ли вообще жизнь того, чтобы ее жить… Да нет, у меня не депрессия, и я так вопрос не ставлю… У меня не депресняк – я вопрос не ставлю так… Но когда тебе постоянно приходится заниматься брюками – в кавычках брюками – вместо того, чтобы сделать что-то другое… То, что более важно… например, тайны нашей истории, они…»
– Бабуль, ты в своем уме вообще? Какому еще сиротинушке? Ты что?
– Я в своем уме! – Вигнатя треснула сухим, но крепким кулачком по столешнице. – Я в своем, здравом уме и абсолютно трезвой памяти! И я не собираюсь оставлять дом, квартиру и все заработанные честным трудом ценности неблагодарным, невоспитанным и погрязшим в дешевом разврате…
«Фразочка-то какая роскошная – “погрязшим в дешевом разврате” – ну Вигнатя рулит!» – отметил Макс, извлекая из пакетика последнюю салфетку.
– …и погрязшим в разврате и похоти своим потомкам! Каждому – по делам его! – на сей раз Вигнатя стукнула по столешнице трижды. – Так пусть, пусть все достанется лучшему! Сиротинушке!
Макс включился.
– Какому сиротинушке? – повторил он вопрос Евы.
– Проснулся! – буркнула сестра.
– Какому – пока не знаю, – подчеркнуто-спокойно ответила бабушка. – Хорошему сиротинушке. Достойному. Соблюдающему моральные нормы. Но при этом обделенному судьбой. А на вас – геена огненная.
Максим устало встал. Про сиротинушку – это что-то новенькое, но Вигнатя в последнее время регулярно преподносила родным новости. То на даче перестройку затеяла. То домработницу Любу выгнала – хорошую, проверенную, не первый год помогающую по дому. То вбила себе в голову, что у нее – рак, переполошила полгорода. То ударилась на старости лет в религию, хотя всю сознательную жизнь была атеисткой. Теперь вот вдруг решила отписать квартиру «сиротинушке». Обычно бабушка остывала быстро, а точнее, с приходом очередной, новой идефикс благополучно забывала о старой. Так, планируемая реконструкция дачи окончилась двумя беседами с архитекторами и одним составлением плана (пришлось потратить на это кучу времени). Домработницу Любуню с извинениями вернули черед две недели, после того как новые помощнички загубили розочку и воспользовались бабушкиной зубной щеткой. Эпопея с онкологией тянулась около месяца и завершилась небольшим скандалом с врачихой, которая якобы специально вытягивала из бабули денежки, назначая все новые и новые обследования, в то время, как ей сразу должно было быть ясно, что это – всего лишь родинка… Макс умел делать выводы и понимал, что идее «квартиру – сиротинушке» жить недолго. Недели две – максимум. А может, пару часов.
– Я даю вам ровно десять дней, – сказала бабушка, – чтобы почитать Библию, одуматься и исправиться! И сегодня – день первый. Особенно это касается Евгении. Проверять буду лично, по главам. А тебе, Макс, пора кончать блудить. Или венчайтесь, или лучше ищи себе другую, порядочную девушку. Вот поезжай со мной по святым местам – и ищи в пути порядочную. Одумайтесь, словом, оба одумайтесь! Буду проверять. Другого выхода у меня нет. Вы должны одуматься, исправиться и вернуться в лоно духовности. Духовность еще никто не отменял! Понятно? Иначе все пойдет сиротинушке. А теперь все свободны.
– Для начала я пойду, поищу, во что переодеться, – мягко сказал Макс.
– Если вздумаете меня искать, я в оранжерее! – отрезала бабушка и тоже встала.
Дом у Вигнати был большой и бестолковый. Всего на участке в двадцать четыре сотки находилось четыре постройки. Сразу направо от ворот – гараж на три машины, сразу прямо от ворот – дом, слева, в конце участка, после вторых ворот – дом для гостей, и в самом дальнем углу – нечто среднее между оранжереей и зимним садом, гордость Вигнати.
Сколько этажей в самом доме, сказать однозначно было невозможно, потому что левая его часть была приподнята над поверхностью земли метра на полтора. И если считать первым этажом окна все-таки слегка полуподвальных сауны, бассейна и зала, в котором мальчишкой Макс играл в футбол, когда не играл в настольный теннис… если считать их первым этажом, то в этой части дома было в аккурат четыре этажа. С правой частью было непонятнее. Первый этаж тут прочно и основательно стоял на земле, и еще два этажа над ним были вполне полноценными этажами. Четвертым же этажом считался «официальный чердак» с бильярдным столом и старинным роялем, помещенным сюда во время стройки (всем было ясно, что ни в одну дверь после завершения строительства он не пролезет). Но над этим чердаком-бильярдной был еще один чердак – настоящий чердак, и поэтому получалось, что и с этой стороны дома этажей все-таки тоже четыре. И даже четыре с половиной, но из них полтора – чердаки, так что все-таки три.
Ознакомительная версия.
