Васька вырвался из рук матери и скрылся в темной степи.
Всю ночь в городе не утихала тревога. За окнами слышались крики, выстрелы, топот бегущих людей. Мать погасила каганец и стояла у окна, напряженно вглядываясь в темноту.
Утром к нам прибежал Васька и рассказал, что на шахте «Италия» под землей взорвался газ, погибла целая смена, сгорели здание шахты и конюшня с лошадьми.
Васька с жаром рассказывал, как рабочие выволокли из дома хозяина шахты фон Граффа и потащили его к шахте, хотели бросить в ствол, но налетели казаки и отбили фон Граффа.
Целый день в городе было тревожно, целый день не было дома отца. Мы с матерью боялись, как бы его не посадили в тюрьму. Отец пришел только под утро, виновато положил на стол помятый бумажный рубль и тридцать одну копейку мелочью: отца рассчитали и теперь никуда не возьмут на работу, потому что ему выдали какой-то «волчий билет».
По улицам шныряла конная полиция. Мать строго-настрого запретила мне выходить за калитку, чтобы, не дай бог, не затоптали лошади. Но в день похорон погибших шахтеров я убежал, и мы с Васькой помчались на Пастуховку.
Все дороги к руднику были запружены людьми. Полиция, жандармы и казаки разгоняли их, наезжая на женщин и детей лошадьми, но люди шли и шли.
Вид сгоревшего рудника поразил меня. Над зданием шахты еще курился черный дым. В воздухе летала копоть. Пахло мокрой сажей и чем-то еще тяжелым и приторным, от чего першило в горле. Притихли землянки, опустели кабаки. Даже собаки перестали лаять, как будто понимали, что случилась беда.
По дороге на кладбище длинной вереницей везли на телегах простые дощатые гробы. На целую версту вытянулось похоронное шествие. Лошади шли понуро, точно им тяжело было везти этот страшный груз.
По обе стороны похоронной процессии длинной цепью растянулись и гарцевали на конях жандармы с шашками наголо. Они никого не подпускали к гробам.
Впереди подвод медленно двигалась небольшая группа рабочих. Они несли на руках наскоро сколоченный гроб и нестройно, грозно пели:
Вы жертвою пали в борьбе роковой,
Любви беззаветной к народу,
Вы отдали все, что могли, за него,
За жизнь его, честь и свободу.
Вся степь оглашалась плачем детей, криками женщин. Одна из них ползала по земле, протягивая руки к гробам. Она уже не могла плакать и только хрипела. А сквозь этот стон сурово звучало пение:
Порой изнывали вы в тюрьмах сырых;
Свой суд беспощадный над вами
Враги-палачи изрекли, и на казнь
Пошли вы, гремя кандалами.
Жандармский ротмистр в белых перчатках, нахлестывая лошадь, заезжал вперед и кричал, поднимаясь в стременах на носки, точно петух на насесте:
- Пре-кра-тить пение! Прошу пре-кра-тить!
Рабочие не обращали внимания на жандарма, и дружное пение звучало все громче:
А деспот пирует в роскошном дворце,
Тревогу вином заливая,
Но грозные буквы давно на стене
Чертит уж рука роковая.
Протиснувшись сквозь толпу, я увидел в переднем ряду отца. Он нес гроб, подставив под угол плечо. По другую сторону медленно шагал шахтер-гармонист с Пастуховки.
«Не его ли приятель лежит в том гробу?» - подумал я.
Отец шел медленно и пел вместе со всеми:
Настанет пора - и проснется народ,
Великий, могучий, свободный.
Прощайте же, братья, вы честно прошли
Ваш доблестный путь, благородный.
На кладбище полиция никого не пустила, кроме тех, кто нес гробы. Но мы с Васькой пролезли сквозь шаткую ограду, хотя казак с лошади больно стеганул меня плеткой.
На степном кладбище ни кустика. Только полынь, лопухи да редкие кресты. Посреди кладбища была вырыта братская могила - длинная глубокая яма. Рабочие спускали туда гробы на веревках и устанавливали в ряд.
Чья-то девочка в длинном ситцевом платье хватала рабочих за руки и кричала до хрипоты:
- Куда вы дедушку опускаете, там лягушка!
На другом конце на коленях стояла шахтерская мать. Она обнимала деревянный ящик-гроб и причитала:
- И на кого же ты нас оставил, бедных сиротиночек? А как спросят у меня детки: где же наш папенька? А что скажу я им, что отвечу? В сырой земле закрыл свои очи орлиные!..
Около нее теснилась куча ребят мал мала меньше. Старший, лет тринадцати, хмурый мальчик одной рукой вытирал слезы, а другой поддерживал мать. Я вгляделся и узнал в нем вожака пастуховских ребят. Да, это был он, грозный и лохматый Пашка Огонь.
Священник отец Иоанн с добрым, христолюбивым лицом, в темно-малиновой, расшитой серебром ризе стоял над ямой и, плавно размахивая кадилом, из которого вился пахучий синий дымок, рокотал басом:
- Со святыми упо-о-кой, Христе, души рабов твоих-и-их, идеже несть ни болезнь, ни печаль, ни воздыха-а-ние, но жизнь бесконечная. Яко земля еси и в землю отъедеши, амо же вси человецы пойдем, надгробно рыдание творяще песнь. Аллилуйя.
Грустно звучало заупокойное пение, прерываемое рыданиями женщин. Видно, отцу Иоанну самому было жаль погибших шахтеров. Он провожал их в рай.
Механик Сиротка, в чистой рубашке с пустым рукавом, засунутым за пояс, стоял у могилы и, не вытирая молчаливых слез, слушал печальное бормотание священника.
В стороне от нас, в толпе разнаряженных барынь, стоял с набожным видом колбасник Цыбуля. Глядя издали на могилу, он крестился и что-то говорил соседу, трактирщику Титову. Я прислушался.
- Жизнь человека что свеча на ветру. Дунь - и погасла. Ничто не вечно.
- И царь и народ - все в землю пойдет... - отвечал ему трактирщик, закатывая глаза.
С глубоким вздохом Цыбуля вторил ему:
- Истину глаголете, Тит Власович. Все под богом ходим. Сегодня жив, а завтра жил... - И лавочник поспешил осенить себя крестным знамением.
Механик Сиротка посмотрел на Цыбулю и сказал негромко, будто сквозь зубы:
- Молишься, купчина? Боишься умереть? А люди вот погибли, хорошие люди...
- Бог дал, бог и взял, - сердито ответил ему Цыбуля и отвернулся...
- Бог... Где он есть, твой бог! Покажи мне его!
- Богохульник, - сердито прошипел трактирщик Титов, - разве можно так говорить? Бог живет в тебе самом, в душе твоей.
Лицо у Сиротки потемнело.
- Во мне живет? - спросил он, берясь за ворот рубашки, точно ему стало душно. - Где же он во мне, покажи? - Он потянул за ворот так, что посыпались пуговицы и обнажилась худая грудь. - Здесь, что ли? Здесь, я у тебя спрашиваю? - задыхаясь, говорил Сиротка. - Тогда почему бог не видит, что я голодный, а ты заплыл жиром?
- Тш-ш... - прошипел трактирщик, косясь на Сиротку. - Батюшка услышит, не стыдно тебе?
- Твой батюшка - городовой в рясе. Стыдно должно быть вам. На вас, богатеев, работали шахтеры. Вы же их и погубили!
- Не смеешь так разговаривать со мной! - вдруг выкрикнул трактирщик. - Я купец первой гильдии, я гласный городской думы! Эй, городовой!
- Зови, зови, гад, захлебнетесь нашей кровью!
Жандармы тотчас схватили Сиротку и уволокли его.
Я заметил, как Васька с трудом сдерживал себя, и стал следить, что он будет делать. Васька подошел к трактирщику и негромко сказал ему прямо в лицо:
- Буржуй, свинячий хвост пожуй!
Трактирщик отшатнулся от Васькиных слов, как от пощечины.
- Рвань несчастная, босяки! - крикнул купец. - Всех вас в яму!
У меня отлегло от сердца. Пусть ругается. Зато наш верх!
Мы с Васькой ушли с кладбища после всех, когда там оставались только полиция да плачущие над могилой матери с детьми.
Шли молча, разговаривать не хотелось.
Уже завечерело. Мы подходили к окраине поселка, когда нас догнал фаэтон, мчавшийся со стороны Пастуховского рудника. В фаэтоне на мягком кожаном сиденье полувалялся пьяный отец Иоанн. Пышные женские волосы его были встрепаны, одна нога, обутая в сапог, свесилась на крыло фаэтона. По временам он пьяно вскидывал руки и, не помня себя от водочного дурмана, сиплым голосом запевал:
Все говорят, что я ветрена была,
Все говорят, что я многих люблю...
Эх, многих любила, всех позабыла...
Цыбуля придерживал его за длинный лиловый подрясник и говорил пьяным голосом:
- Батюшка, я люблю вас, давайте поцелуемся.
И они, облапив один другого, соединили свои обвислые губы.
Горькая обида сжала мне сердце. Значит, отец Иоанн, которого я уважал, заодно с Цыбулей. Значит, ему не было жалко погибших рабочих и он притворялся, когда отпевал их на кладбище... А я-то думал, что, когда он кончит молебен, ангелы вознесут его на небо и там он будет рассказывать богу, как погибли шахтеры и как он хоронил их... Выходит, священник обманул нас с Васькой, и шахтеров обманул, и самого бога...
