— Пошли, — сказал он. — Зинченко зовёт. К нему приезжали сегодня, зовёт чай пить.
Чай у Зинченко действительно был. Я же говорю — его все любят. И чай всегда дадут. Но что там чай! У Зинченко ещё жареная курочка была, в фольге! Фольга была раскрыта, как серебряный саркофаг, и оттуда пахло на всю палату. И картошка стояла на столе. Варёная, холодненькая, в эмалированной коробке. Белая, масляная, вся пересыпана укропом и чесноком! И колбаса ещё! И винегрет ещё, в литровой банке!
— Налетай, Кашкин! — пригласил Зинченко и взмахнул рукой, в которой была зажата куриная нога.
Прямо как вождь дружественного аборигенского племени куроедов.
— О-о-о! — сказал я. — О-го-го! Вот это я понимаю!
Потом вспомнил ещё кое-что и предложил:
— У меня в холодильнике помидорки маринованные остались. Тащить?
— Всё тащи! — скомандовал Зинченко.
Я и притащил. Помидорчики — там ещё пять штук оставалось — и хрен тоже. Всё, что было. Ну вот, теперь всё честно, теперь никто не скажет, что я на готовенькое приехал. Можно и на курочку навалиться всей душой.
Вот это я понимаю! Йо-хо! Я отпил чаю и закусил курицей. Чай уже остыл в кружке, пока я за помидорками мотался, чуть тёплый был. Но это ничего. Освежающий. Чай «освего», точно! Как инженер Смит пил с остальными колонистами. «Освего» — это же потому, что освежает! И курица ещё. С хрустящей корочкой. Можно легко себе представить, что это никакая не курица, а дичь! Этот… А! Якамар, например. А что, тоже из семейства куриных!
— Эх! — вздохнул Зинченко. — Сейчас бы ещё пивка бутылочку!
— Какого ещё пивка?! — это Светка зашла как раз, медсестра новая. — Я вам покажу — пивка! Вмиг сейчас по палатам разгоню!
Мы с Пашкой притихли, а Зинченко даже не испугался.
— Светочка! — пропел он умильным голосом и сложил руки, как будто молиться собрался. — Радость моя! Не ругайся, а принеси нам лучше хлебушка с кухни, а?
— Совсем ты, Зинченко, совесть потерял! — фыркнула Светка и ушла.
Только хвост её рыжих волос в дверях мелькнул, как лисий прямо.
— Счас разгонят, — вздохнул Пашка, весь перемазанный винегретом.
— Не боись! — подмигнул Зинченко. — Со мной не разгонят!
Тут я прямо раздвоился в желаниях. С одной стороны — всё было так классно и так вкусно, а с другой — прямо захотелось, чтоб вошёл Давид Игоревич или даже Андрей Юрьич и Зинченко бы прилетело по первое число. А то чего он!
Но Давид Игоревич с Андрей Юрьичем у себя дома спали, наверное, уже. А пришла опять Светка. С хлебом. Мы её угостили курицей и помидорчиками, и она ела, смешно выпячивая губы, чтобы на халат не накапать. Хорошо всё-таки, когда медсёстры ведут себя как люди, а не как медсёстры!
За добрым ужином в славной компании наши колонисты засиделись допоздна.
Глава девятая
Про баранов и муфлонов
Вторник. А вторник — это у нас что? Вторник — это «профессорский обход»! Так что я рад был, что консилиум тоже попал на вторник. Вот сейчас Андрей Юрьич сам палаты обойдёт, на нас всех посмотрит и, разумеется, решит меня выписать. Не может же он не видеть, что у меня всё хорошо!
«Профессорский обход» — штука ответственная. По вторникам даже тележка с завтраком ездит быстро и старается особенно не дребезжать в коридоре. Потому как мы, больные, к обходу должны быть сыты, умыты и прилично выглядеть тоже должны. Так что сёстры бегают и кричат: «Кашкин, горе ты моё, где твоя расчёска?! Что у тебя на голове, черти свадьбу играли?!» Это я так, вообще, пример привожу. Потому что сейчас у меня на голове никаких чертей нету, я подстригался только недавно, перед самой больницей. Не для больницы, конечно, но просто так получилось.
Завтрак я съел быстро и молча. Хлеб, масло, сыр, чай. Кашу тётя Маша даже предлагать не стала, чтобы не затягивать развоз свой. Всё-таки иногда люди поступают разумно.
После завтрака съездил умылся ещё раз — вдруг масло на подбородке осталось! — и опять на кровать пересел. Обхода ждать. Трудное это дело в пустой палате! Даже поболтать не с кем. И читать — ничего не читается. Потому что если читать — то будет же книжное настроение, будешь думать как Шерлок Холмс или там капитан Блад… Им бы наши проблемы! Пусть бы кто из них попробовал убедить Андрей Юрьича, что практически здоров. Ну ладно, почти здоров. Другие у них были проблемы — и ещё неизвестно, кому труднее. Капитан Блад вот, допустим, вообще сам себе врач был — захочет и сам себя выпишет, когда надо. Вот бы мне так! Но пока — чтение отставить. Не всегда оно к месту. Нет уж, тут лучше своим умом соображать.
Я пока сидел — весь изнервничался. Ну долго же ждать! Всё слушал, как обход продвигался по отделению. Вот они во вторую палату зашли, вот в третью… Но наконец шум в коридоре приблизился — Андрей Юрьич дошёл и до меня.
— Николай! — громогласно обратился он ко мне прямо с порога. — Утро доброе! Ты не будешь возражать послужить науке? Нет? Ну, вот и прекрасно, я тебя студентам покажу. Им же тоже интересно, как человек может умудриться двойное смещение получить на ровном месте! Интересно?!
Вошедшая за Андрей Юрьичем целая толпа в халатах не по размеру — студенты, конечно! — тихо забормотала, что «да, профессор, конечно, очень интересно!» Но профессор их уже не слушал. Рассказывал про мой случай. Как я заболел, ну, и прочую историю. Ну, а я чего, я не против! Если для науки.
Студенты на меня смотрят, а я на них смотрю. Удивительно, как это из них потом врачи получаются! Вот Давид Игоревич, например. Просто не верится, что он когда-то студентом был тоже. Или Елена Николавна. Или Андрей Юрьич даже! А студенты…
Пока Андрей Юрьич про меня рассказывал, я всё время на студентов смотрел. Знаете, что их больше всего от врачей настоящих отличает? Руки! Я только сейчас это понял. У врачей руки спокойные такие, не дёргаются никуда. А если ногу мою или руку там врач обследует, то всегда в нужное место нажмёт. В самое больное. А у студентов этих руки не знают, куда деваться. И в карманы халата, и на груди скрестятся, и нос почешут… Суетливые какие-то.
Я это всё думал, а сам, конечно, про главное не забывал. Показать Андрей Юрьичу, что почти совсем здоров. Почти — гипс-то, конечно, пока не снять… Но что я — дома не смогу в коляске сидеть?! Там только на кухню трудно заехать — дверь узкая. Но, может, как-нибудь подпилим или ещё чего. Придумаем, в общем. Лишь бы отпустили!
— Андрей Юрьевич, — решился я спросить, когда они уже уходили почти. — А…
— Ничего не могу сейчас сказать, Николай! — рявкнул Андрей Юрьич, как будто я за сто километров был от него. Но он всегда такой. — Сегодня твой лечащий доложит на консилиуме, там и будем решать.
— А… — опять начал я.
— В два, — коротко бросил Андрей Юрьич. — В два часа. Всё? Пошли, пошли, коллеги!
И они пошли.
В два часа! Эх, времени ещё столько! Что же делать-то пока? Я взял в руки книжку, потом положил и взял другую. Опять положил. Альбом перелистал. По тубусу ногой здоровой постучал. Что делать?!
Выкатился в коридор и тут увидел. Родителей увидел кого-то из наших. Ну, то есть я их не знал вообще, людей этих, но чего тут знать-то? Понятно, что если люди с пальто в руках стоят у ординаторской — наверняка родители! Забирать приехали, а теперь ждут конца «профессорского обхода». Вот оно! Вот чего мне спокойно жить мешало! Надо маме и сестрице Александре позвонить — пусть тоже приедут и подождут! Чтобы сразу и домой! А то пока туда, пока сюда — так вообще до завтра не уеду!
И тут как раз на счастье Елена Николавна вышла из ординаторской. Я у неё прямо тут же спросил и позвонил. В три минуты всё успел! А до двух часов ещё времени — вагон. И маленькая тележка…
— Коль! — это Пашка тоже из своей палаты вышел и меня обнаружил, как я в коридоре на одном месте кручусь. — Ну мы чего, вообще, остров-то будем рисовать или нет уже?!
Да, Пашка прав! Остров! А то я сейчас тут просто умру от нетерпения.
— На миллиметровке? — уточнил Пашка.
Видно было, как ему охота на миллиметровке рисовать. Но я строго сказал:
— Нет. Всему своё время. На миллиметровке мы будем размещать окончательный вариант. А мы ещё даже не решили, чего на острове будет!
— Да, точно, — сказал Пашка и почесал голову. — А чего там будет-то? Ну, в смысле — чего там должно-то быть?
— Пошли сядем, — предложил я. — Чего посреди коридора-то торчать?
И мы пошли к окну, где стоял диванчик. Только на диванчик, конечно, не сели — я-то всё равно на коляске, а Пашка устроился на подоконнике.
За окном всё было зимним и серым, и ещё не скоро серость дневная перейдёт в серость вечернюю. Скорей бы уж: днём зимой как-то глупо себя ощущаешь. Солнца нету, света мало… Вечером хоть фонари горят — иллюминация опять же. Особенно сейчас, перед самым Новым годом. Любой огонёк таким ярким кажется, праздничным. Даже красные стоп-сигналы у машин — и то как лампочки на ёлке.
