1936
Это было в начале двадцатого года, в большом пригородном селе, стоявшем на Чистопольском тракте.
Село было степное, богатое и мало чем отличалось от других, стоявших на этом же тракте богатых и просторных сёл.
Одним только отличалось оно: в каждом из сёл был свой деревенский дурачок, и всегда лишь один, а в этом их было два — Пека и Федя Слюнтяй.
В страшной вражде и зависти друг к другу жили они, и если Пека входил в село в одни ворота, то Федя уходил из села в другие.
Феде было лет под сорок. Он был хитёр, вынослив и даже в лютые морозы ходил в одной рубахе, босиком.
Пеке же хотя лет было и немного — всего восемнадцать, но, как и Федя Слюнтяй, носил он на теле вериги, а на голове высокую шапку и, в отличие от Феди, был в самом деле дурачок.
Но в эти дни мало кому было дела до Феди и Пеки.
С востока, с запада и с юга село было окружено врагами. Убегая степью на Сибирь, остатки белых банд подняли кулаков на восстание. И большое село Карачи, и Ключи и Шамша, лежавшая ближе других, были уже заняты ими.
Враг был жесток — двадцать два человека погибли уже в Карачах, а в Ключах и в Шамше замученным не было счёту. И только с севера, по Чистопольскому тракту, заметённому снегом, могла прийти помощь — из Казани ждали красных.
Три дня назад ночью в школе, которую на это время превратили в штаб, секретарь волостного комитета сказал:
— Дальше бандитов пускать нельзя. Погибель и муку должны мы принять на себя, но врага задержать. Дня через два подоспеют наши. И спасение наше в том, чтобы прервать у врага всякую связь. Надо село оцепить: выставить караулы у околиц, послать патрули и дозоры. Пусть улицы будут пусты, пусть в избах не зажигают огней и пусть не выйдет из села ни один человек, а пуще всего не войдет. Кулачья тут много, а нас, коммунистов, мало. Но есть одна надежда, — сказал секретарь, обратив свой усталый взгляд направо, где с краю стола сидела молодая учительница. — Есть у нас одна надежда — на школу. Ученики в ней из дальних деревень, чужие, батрацкие, и есть среди них ребята не маленькие, вместе с учительницей вступали в комсомол. Они пойдут за ней. Я это знаю.
— Пойдут, — сказала твёрдо учительница. — Хватит ли только оружия? Нас, школьников, семьдесят два.
— Оружия тоже мало, — ответил ей секретарь, — а патронов и вовсе нет. Есть только холостые ружья, что остались нам от всевобуча. Но ведь кулачьё об этом не знает. Они не посмеют выступить, пока будут думать, что мы сильны. И холостое ружьё выстрелить может, если ты настоящий коммунист.
И три дня, три мутные зимние ночи школьники несли караул.
Они стояли на часах у четырёх околиц, шагали по улицам, сторожили на колокольне, откуда видна была только степь, погруженная в холодную мглу, — ни одного огонька не зажигали в селе.
Но и по утрам пусто было вокруг.
Только раз в день, кутаясь в шубы, выходили к замёрзшим колодцам просвирни. И тогда со страхом смотрели они на проходившие мимо патрули.
Это были всё школьники, дети. Одежда их была худа, обувь разбита. Ветер дул им в лицо, сковывая губы. Но взгляды их были непреклонны, и тяжёлые ружья висели у них за спиной. А рядом всегда шагала учительница. И платок её, связанный из верблюжьей шерсти, и ресницы её покрывались на морозе тонким льдом.
На третий день, когда красных всё ещё не было, секретарь комитета сказал:
— Враги уже рядом. И село нам оставить нельзя, и уйти бы вовремя надо — не губить зря людей. Знать бы, когда они выступят из Шамши, ушли бы мы тайно на рассвете. Надо выслать разведку в Шамшу.
— Я пойду, — сказала учительница.
Секретарь покачал головой:
— Тебя сейчас же узнают и убьют.
— Тогда я пойду, — сказал мальчик, стоявший на часах у дверей.
— Нет, я, — перебил его другой.
А третий не сказал ни слова. Он сидел у стены, закутанный в чёрную шинель, и ружьё его стояло подле.
Он часто молчал, хотя был ласков со всеми. И звали его Рамзэ.
Это был татарский мальчик, которого учительница любила больше других.
Она вышла на крыльцо и тут постояла немного.
«Кого же, в самом деле, послать на это опасное дело?»
Безлюдно было вокруг. Степной чистопольский ветер плыл высоко над селом. Над крышами воздух блестел, и на дороге лежало много снегу. Никто теперь по ней не ездил.
Учительница всё стояла в раздумье. Вдруг близко услышала она странный звук, похожий на тихий вопль или на рыданье и смех.
Она подняла голову.
Перед ней, у самого крыльца, слегка притопывая большими лаптями, стоял Пека-дурак. Губы его были раскрыты, а бессмысленный взгляд подёрнут от холода влагой. Брызгая слюной, как ребёнок, он протянул к ней руку и сказал:
— Комиссар, дай Пеке бумажку покурить.
Учительница с удивлением посмотрела на него.
— Кто пропустил тебя в село? — спросила она.
Пека не ответил.
Но чей-то голос, неожиданно раздавшийся сбоку, произнёс:
— Это я.
Учительница оглянулась. Рядом с ней, прислонившись к перилам крыльца, стоял мальчик Рамзэ, держа у ног ружьё.
— Это я пропустил его, — повторил он и поманил Пеку к себе.
Но Пека не тронулся с места.
Тогда Рамзэ показал ему бумагу и кисет с табаком.
Пека закивал головой.
— Комиссар, дай Пеке бумажку покурить, — повторил он и, вытянув руку с раскрытой ладонью, стал подниматься наверх.
Но едва только поднялся он на крыльцо, как Рамзэ отступил назад.
Пека сделал ещё три шага, жадно глядя на табак, и Рамзэ снова отступил.
Так они вошли в школу, и учительница шла за ними вслед.
Они свернули налево, где в пустой сторожке горела железная печь.
И тут Рамзэ дал Пеке покурить. Они стояли друг против друга, оба одного роста, и Рамзэ со вниманием смотрел прямо в лицо дурака. Потом он сказал:
— Посиди тут, Пека, погрейся, я принесу тебе чаю.
И Рамзэ вышел, заперев сторожку на ключ.
В коридоре учительница тихо окликнула его.
— Рамзэ! Рамзэ! — повторила она несколько раз.
Он вошёл с ней в пустой и холодный класс и поставил ружьё своё в угол.
— Рамзэ, — спросила она, — кто позволил тебе пропустить сюда Пеку?
— Я нарочно пропустил его сам.
— Но зачем тебе нужен Пека?
На это Рамзэ не ответил. Он помолчал, задумавшись немного, опустив глаза, и наконец сказал:
— Пеку никто не тронет. Он пройдёт повсюду.
— Но то ведь Пека, а не ты, — сказала учительница.
— Может быть, и я могу быть Пекой, — усмехнулся Рамзэ. — Посмотрите, разве я плохо это сделаю?
Он прошёлся взад и вперёд вдоль стены по комнате, и лицо его, бывшее за минуту до этого живым и умным, застыло, а тихий, но лишённый всякого смысла взгляд был обращён прямо на учительницу.
— Комиссар, — сказал он, — дай Пеке бумажку покурить.
Она в изумлении отступила.
— Рамзэ, — сказала она, — ты настоящий актёр. Как ты похож на Пеку!
— Тогда, — ответил довольный Рамзэ, — я могу пойти на разведку в Шамшу. Меня никто не узнает.
И он вышел из класса, не захватив с собой ружья.
Минут через десять он вернулся и стал, чуть согнувшись, в дверях.
Он был неузнаваем в высокой шапке Пеки и в свитке, порванной на спине и локтях. Ноги же его были обуты в лапти.
— Где же ты взял эту одежду, которую я видела на Пеке? — спросила учительница.
— Он уступил мне даже свои вериги, — ответил Рамзэ. — Он хоть и дурак, но понимает, что шинель моя сшита из доброго сукна и стоит гораздо дороже.
— Но ты замерзнёшь в этой рваной одежде! — сказала с тревогой учительница.
— А как же ходит в ней Пека? — спросил Рамзэ.
— Он ведь дурак.
— А Федя Слюнтяй?
— Он жулик.
— Так неужели же, — сказал Рамзэ с обидой, — я буду хуже дурака и жулика, когда белые надвигаются на нас! Ждите меня. Только не выпускайте Пеку из сторожки, пока я не вернусь.
И Рамзэ ушёл, позванивая веригами, висевшими на его шее.
Учительница проводила его. Зимний день подходил к концу, и тусклый вечер встретил их у края села.
Здесь Рамзэ попрощался и лицом повернулся к степи.
Она вся гудела от ветра, мелкий снег летел над самой дорогой.
Рамзэ двинулся вперёд. И сразу исчез, утонул, стал белым, словно туман. И учительница, глядевшая ему вслед, через мгновение ничего не увидела — только два раза мелькнула перед ней высокая шапка.
Уж полная мгла опустилась на дорогу и снег был хрупок и твёрд, а Рамзэ всё шёл, наклонив немного лицо. Он смотрел вперёд. И странно! То снежное поле вдруг становилось зелёным, то бледные звёзды вдруг близко зажигались перед ним.
Но Рамзэ знал, что это лишь обман, что нет на небе луны, от которой снег всегда блестит и зеленеет, и нет огней вблизи, и до Шамши далеко. А это только холодная ночь, идущая с ветром по степи.
Он пришёл в Шамшу под полночь. Двое часовых встретили Рамзэ у околицы. Они окликнули его. Но, приняв в темноте за Пеку, только слабо осветили его лицо фонарем.
