Николай Огнев - Дневник Кости Рябцева

И пошла. За ней сейчас же Елникитка, за ней бочком Алмакфиш и другие шкрабы. Остался только один Никпетож. Сидит и молчит, как воды в рот набрал. Ребята помолчали, потом опять зашумели. И Сережка стукнул кулаком по столу и говорит:

— Я лично считаю, что председатели всякие — это тоже предрассудок. Можно вполне обойтись без председателя. Вот что, ребята, я предлагаю здесь остаться только тем, кто не признает такой формы самоуправления, как у нас. И мы решим, что делать. А остальным — уйти. Конечно, и всем школьным работникам — тоже.

Никпетож сейчас же поднялся и ушел. Ушли кое-кто и из маленьких ребят. Из девчат сейчас же демонстративно ушли Черная Зоя и Лина Г. Остальные остались и постановили «союз». «Союз» решил самоуправления не признавать и выработать свой устав, которому и подчиняться. Обязательное здорованье и вставание отменить. В лабораторию, и в аудиторию, и в зал можно ходить, кто хочет — в шапке, а кто хочет — без шапки. В остальном действовать по уставу, который выработать поручили Сережке Блинову и еще ребятам.

Мне сразу стало жить очень весело. Кстати и мое учкомство кончилось.

В школе теперь две партии: «школа» и «союз». Оказалось, что за шкрабов довольно много народу. Сегодня у «школьников» было общее собрание для выборов нового учкома, и на этом собрании была половина школы. У нас, «союзников», тоже было собрание, приняли «Устав союза». По этому уставу никто никому не подчиняется, только устанавливается самодисциплина. Всякие пустяки, вроде обязательного здорованья, отменяются, но каждый из «союзников» обязан следить за собой в смысле поведения. Так, например, драться и шуметь во время занятий нельзя. Для сношения со шкрабами и со «школьниками» избран «комиссар иностранных дел» — Сережка Блинов.

Первым долгом Сережке было поручено, чтобы он добился от шкрабов, чтобы Алешку Чикина, доставили из коллектора в школу. Потом был митинг, и все произносили речи.

Потом Сережка отвел меня в сторону и сказал, что так как Никпетож меня любит, то чтобы я к нему пошел и спросил, как он думает насчет «союза», а также и другие шкрабы. Я, конечно, согласился. Только мне непонятно, при чем тут мнение шкрабов: они — сами по себе, а мы — сами по себе. Все-таки я пошел. Никпетож мне сказал следующее:

— Я считаю ваш опыт интересным. По-моему, вы скоро сами убедитесь, что без дисциплины жить нельзя.

Я ответил, что у нас вводится самодисциплина.

— Самодисциплина — палка о двух концах, — сказал Никпетож. — С другой стороны, она как будто хороша, так как устраняет насилие, а с другой стороны, она гораздо тяжелей, чем внешняя дисциплина. Ведь подумать только: все время приходится следить за собой, чтобы как-нибудь не проштрафиться. Это очень быстро надоедает.

Тогда я спросил, как смотрит на это дело Зин-Пална.

— Вы ее недооцениваете, — ответил Никпетож. — Вы считаете, что она поддерживает в школе насилие и, следовательно, является общим врагом всех учеников. На самом деле это не так. Она всех ребят очень любит, а если принуждена поддерживать дисциплину, так это потому, что на ней — тяжелая ответственность. А на ваш «союз» заведующая смотрит так, чтобы вам не мешать. «Пусть, говорит, сами убедятся в нелепости своих поступков».

Я все это рассказал Сережке, он выслушал меня, но ничего не сказал. Домой из школы я сначала провожал Сильфиду, потом она меня провожала, и по дороге мы с ней разговорились насчет «союза». Она говорит, что не верит, чтобы «союз» долго продержался, а вошла в «союз» по товариществу и что сейчас ей очень весело жить. Я сказал, что мне тоже. Мы даже руки потрясли друг другу на прощанье, чего никогда не делали.

Все как будто пришло в порядок. Шкрабы делают вид, будто не замечают «союза», а мы словно не замечаем шкрабов. Так как в «союзе» постановлено никаких издевательств над «школьниками» не производить, то мы их и не трогаем, тем более что там больше маленькие, а кто из старших — те принципиально думают иначе, чем мы.

Я изо всей силы гоню с зачетами, чтобы погулять во время зимнего перерыва. Никпетожу сдал за ноябрь. Самое трудное для меня — математика и естественная.

Ванька Петухов в школу не пришел, и я пошел к нему на квартиру. Оказывается, он лежит весь избитый. А избили его беспризорные, потому что подумали, будто он на них донес и потом была облава. Они у него и лоток с папиросами отняли. Он теперь думает поступать на фабрику, тем более что подростков стали принимать больше, чем раньше. Я спросил его: «А как же с ученьем?» — а он говорит, что подростки работают только шесть часов и им всякие льготы для ученья. У него дома все плачут, потому что он почти что один содержит всех. Мне стало очень тяжело, и я ушел.

Я проходил по залу, как вдруг разразился бой между «школьниками» и «союзниками». Они на нас напали: дали подножку Володьке Шмерцу. Сейчас же подоспели наши, и началась свалка. Дрались, конечно, понарошку, больше так, баловались. И вдруг влетает Зинаидища, начинает топать ногами и кричать как сумасшедшая: «Перестать, перестать!» Мы, конечно, перестали, а она на нас напустилась, что мы из школы делаем улицу, что такая вражда недопустима и что хваленая самодисциплина «союза» себя показывает. Тогда я не выдержал и говорю, что самодисциплина тут ни при чем, потому что мы не дрались, а просто ладошками по бокам. Но она мне и договорить не дала и заявила, что будет со мной говорить на школьном совете.

Посмотрим, что будет. Я сдал наконец зачет за октябрь по математике. Теперь осталось не так уж много, и я гоню вовсю.

Было очень весело, потому что во время большого перерыва мы, все «союзники», выскочили на двор и стали играть в футбол. Погода довольно теплая, а снег утоптанный, поэтому играть было легко. А «школьники» смотрели на нас с завистью: им тоже очень хотелось играть, но по ихним, школьным, правилам футбол до весны запрещен, — на школьном дворе, по крайней мере. В другие игры можно играть, которые физкультурщик показывает, а в футбол нельзя, потому что, как говорит Зинаидища, «футбол вредно отзывается на занятиях».

Кончился перерыв, а мы все играли… Жалко, что рано темнеет, а то бы так без конца и вкалывал бы. Я забил десять голей, — играю крайнего правого. Сначала играли девчата, а потом, когда организовалась правильная команда, девчат выставили.

Третьего дня я видел Черную Зою и Лину Г., что они выходили из церкви, а вчера было заседание ячейки, на котором постановили усилить в школе антирелигиозную пропаганду. По этому случаю я пришел в естественную лабораторию, когда там было народу довольно порядочно, и спрашиваю Елникитку:

— Елена Никитична, объясните мне, пожалуйста, насчет бога: есть бог или нет?

— Я, — говорит, — один раз вам уже, Рябцев, сказала, что для кого есть, а для кого нет. Это личное дело каждого.

— Нет, а вообще?

— Общего взгляда не существует.

— А по естественной истории как: существует или нет?

— Естественная история религиозными вопросами не занимается.

Так я и откатился ни с чем, но Елникитку на свежую воду выведу. Пошел по коридору, как вдруг меня догоняет Черная Зоя и говорит:

— Погоди!

Я остановился, а она вся пригнулась, сгорбатилась и говорит шепотом.

— Я тебя, — говорит, — ненавижу и не считаю за человека, а все-таки, как мне тебя жалко, я тебя предупреждаю, что тебе это даром не пройдет и тебе отвечать придется.

— Кому же это я буду отвечать?

— Там узнаешь кому. Святые ангелы от тебя отступились.

Я как захохочу, прямо животу больно стало!

— Передай, — говорю, — святым ангелам от меня в подарок! — И шлепнул ее по спине.

Она запаровозила — и от меня! Я, конечно, гнаться не стал: не люблю я ее, прямо терпеть не могу. От нее церковью пахнет, постным маслом каким-то.

Сегодня пришлось мне расстаться с милым моим товарищем Ванькой Петуховым. Он пришел в последний раз, — поступает на фабрику. Я было стал ему рассказывать, как у нас в школе дела, но видно, что его уже это не интересует. Синяки у него зажили. Получать он будет двадцать три рубля шестьдесят копеек.

— На папиросах, — говорит, — больше не наработаешь.

Мне страшно жалко, что он уходит от нас. Во-первых, он товарищ хороший, прямо таких поискать, а потом, он умный парень и очень добрый. Я так думаю, что дружить с парнем — это совсем не то, что дружить с девчиной, хотя бы с такой умной, как Сильва. Я, правда, с ней говорю о многом, но все же не обо всем: ведь она многого не поймет. Да потом, разве с ней пойдешь к беспризорным? Она-то, может, и пошла бы, но ведь ее измордуют, а защищаться самостоятельно она не может. Потом, вот, например, девчата в футбол не могут играть как следует, как ни стараются. Потом, у них глаза часто на мокром месте… В общем и целом, как ни верти, а много есть препятствий к настоящей дружбе. Другое дело — дружба с парнем. Жалко мне Ваньку… Конечно, мы будем с ним видеться, а все-таки это уже не то.