Сегодня из-за «союза» произошел новый прецедент. Сильфида Д. пошла сдавать за ноябрь Алмакфишу, а он ее засыпал, хотя она говорит, что отвечала на все вопросы и доказала все теоремы. Тогда она ему сказала:
— Это вы потому меня засыпаете, что я в «союзе».
Алмакфиш разозлился страшно, назвал ее «дрянной девчонкой» и выставил из лаборатории. Вся группа страшно возмутилась, и мы отправили делегацию к Зинаидище, чтобы Алмакфиш извинился перед Сильфидой. Я входил в делегацию, и когда мы пришли в учительскую, там был и Алмакфиш. Он услышал наше требование и говорит:
— Хорошо, я извиняюсь, я погорячился; но пусть Дубинина раньше извинится передо мной, что она подозревает во мне какие-то посторонние мотивы.
Я тогда сказал:
— Я не знаю, были ли посторонние мотивы, но вся школа знает, что вы Дубинину терпеть не можете и преследуете.
Тогда Алмакфиш взбеленился, начал кричать, что я — дерзкий и грубый парень, и если меня не уймут, то он уйдет из школы, потому что нет никакой возможности заниматься. И он швырнул книжку на стол и ушел из школы. Зинаидища меня оставила в учительской и начала со мной говорить. Она мне доказывала, что если так пойдет дальше, то не будет никакой возможности учиться, и что мы все увлеклись «союзом» и забываем главную и единственную цель — учиться. А я ей ответил, что я с этим согласен, но что не только мы забываем, а и шкрабы забывают, что мы — такие же люди, только молодые и, может, не такие опытные, как они. Например, нельзя нас называть «детьми», «грубыми и дерзкими парнями», «дрянными девчонками» и тому подобное, и это всегда будет вызывать прецеденты. Тут мне Зинаидища сказала, что нельзя говорить «прецедент» и что нужно говорить «инцидент». В общем, мы решили, что завтра я извинюсь перед Алмакфишем и повлияю на Сильфиду в этом же смысле.
А на собрании ячейки было постановлено предложить шкрабам и «союзу» создать согласительную комиссию для ликвидации конфликтов. Сережка Блинов протестовал, но представитель центра его спросил: неужели он хочет настоящего разделения школы на две партии? После чего Сережке пришлось замолчать.
14 декабря.
Согласительная комиссия с участием представителей ячейки постановила отменить обязательное здорованье и вставание. Права учкома расширены: так, например, дела, касающиеся только учеников, будут теперь разбираться только учкомом; в шкрабиловку и в школьный совет пойдут только дела, касающиеся и шкрабов и учеников. В футбол играть можно.
«Союз» кончился.
16 декабря.
Только что я думал, что все кончилось, как вдруг перед зимним перерывом на шкрабиловке шкрабы составили характеристики всех учеников, и каждый желающий мог прочесть свою. Я свою не только прочел, но и списал:
«Рябцев Костя, 15 лет. Общее развитие для возраста, безусловно, недостаточное. Ученье дается с большим трудом. Самоуверенность — колоссальная. К общественной работе относится исключительно горячо и нервозно, но быстро остывает. Подростковый возраст и период наступления половой зрелости переживает с исключительными трудностями. Инстинкты преобладают и в силу темперамента требуют немедленного исхода. Груб, дерзок и резок до крайности. Исключительная по силе работа сенсорных и моторных центров создает болезненный и колючий эгоцентризм. Полусознательное отношение к предстоящей взрослой жизни дает пищу интеллекту и его работе над инстинктами. Эта работа происходит и дает некоторые, пока мало заметные, плоды. Типичный подросток по Стэнли Холлу».
Кто такой Стэнли Холл? Наверно, такой же буржуй, не хуже Дальтона… Ходил к Никпетожу спрашивать, что такое «эгоцентризм». Он объяснил, что такой же эгоизм, только еще похуже. Выходит, я — эгоист. Я так думаю, что я — не эгоист, но, конечно, шкрабов не переубедишь. Дело не в этом. Они вот написали, что мне ученье дается с большим трудом. Это может и так, но не объяснено — почему. А это потому, что Дальтон. Не будь Дальтона, ученье мне давалось бы так же, как всем. В прошлом году я учился не лучше и не хуже других, да еще время читать оставалось. А теперь по случаю Дальтона у меня времени не хватает. У Сильвы тоже вроде этого характеристика. Я с ней говорил, и она со мной согласилась, что это из-за Дальтона.
18 декабря.
Сегодня была общая радость, потому что в школу из коллектора привели Алешку Чикина. Мы долго кричали «ура» и его качали. Потом было собрание учкома, которое постановило отправить его к отцу, а с ним вместе, для переговоров, меня и Сережку Блинова. Алешка очень худой и бледный и все молчит. Должно быть, ему жилось несладко что в беспризорных, что в коллекторе. После занятий мы его повели к отцу. Приходим — отец трезвый, сидит и ковыряет шилом сапог, а мать шьет. Мать, как увидела Алешку, сейчас же завыла. А Сережка говорит отцу:
— Вот, гражданин Чикин, мы привели к вам вашего сына. Школа берет за него ручательство на себя, что он будет учиться и вообще вести себя хорошо. Только школа требует, чтобы вы его не били.
Чикин-отец положил шило и говорит:
— Никакого полного права вы не имеете мешаться в мою жизнь! Захочу — убью, захочу — живым оставлю. А только он в вашей школе воровать начал, значит, вы его и обучили.
— У нас в школе воровать не обучают, — отвечает Сережка, — а если он проштрафился, то этого больше не будет. Только вы имейте в виду, гражданин Чикин, что, если вы его хоть пальцем тронете, вы будете иметь дело со всей школой и, кроме того, попадете под суд.
Мы, когда вышли, нарочно постояли с Сережкой под окном: видели, как мать Алешку кормила, а отец с ним разговаривал как будто ничего. Мы успокоились и ушли.
19 декабря.
Шел в школу и на улице встретил Лину Г. Вот она подходит ко мне и говорит:
— В последний раз тебя спрашиваю: будешь ты со мной разговаривать или нет?
— В последний раз тебе отвечаю, что так же, как со всеми девчатами.
Она сейчас же откатилась. Вот дуреха-то! Никогда в жизни она меня не спрашивала, а теперь вдруг прилезла: «в последний раз». Она сама от меня отсела, и теперь вдруг разговаривай с ней! Это, должно быть, на нее Черная Зоя влияет. Нет, некоторые девчата есть — просто сумасшедшие. А в школу пришел — там все сидят по лабораториям и зубрят. Я стал ходить по ребятам и расспрашивать, как дела. Оказывается, у огромного большинства зачеты за декабрь не готовы, как и у меня. А у половины, по крайней мере, и за ноябрь еще не сданы. Тогда я набрал ребят, мы пошли в уборную, курили и обсуждали один проект.
21 декабря.
Я сегодня просижу хоть до пяти часов утра, но постараюсь все записать, как было.
Дело в том, что мы еще третьего дня решили покончить с Дальтоном и вчера почти весь день приготовлялись. Сегодня, когда ребята стали собираться в школу, на всех стенах были развешаны надписи и просто записки:
— Долой Дальтона!
— Ко всем чертям буржуя Дальтона!
Ребята, конечно, были все очень рады. Мы сейчас же к пианино — разучивать новую песню. Ее сочинил я:
Пусть кровь наша стынет
И слышится стон:
Да сгинет, да сгинет,
Да сгинет Дальтон!!!
А когда стали подходить шкрабы, их встретили этой песней. Шкрабы, словно ничего не знали, разошлись по лабораториям. Но никто сдавать за декабрь не пошел, хотя у некоторых было приготовлено. Вместо сдавания все ребята выскочили на двор. Там уже мы приготовили чучело из соломы, в драной шляпе, и на шее у чучела висела надпись: «Это — лорд Дальтон». Чучело поставили посредине двора так, чтобы из окон было видно, принялись плясать вокруг него и петь «Карманьолу». Потом чучело подожгли. Прибежал дворник, но когда увидел, что опасности нет, он тоже с нами смеялся. Чучело полыхало ярким огнем, с треском и блеском. А мы пели. Потом мы запели еще песню:
Ты буржуй, проклятый лорд!
Уходи ж, паршивый черт!
И с пением ввалились в школу. Там нас все шкрабы ждали, и в зале Зин-Пална спросила нас, хотим ли мы общее собрание или мы так уж настроены, что лучше разойтись по домам. Хотя некоторые маленькие кричали, чтобы по домам, но мы захотели общее собрание. Тогда дали звонок на общее собрание. Перед собранием я пошел в уборную, и вдруг вижу — в коридоре валяется записка. Я ее поднял и прочел:
«Так и знайте все, что мы, две девочки, больше жить не хотим. Какие этому причины, а вот: во-первых, нас все обижают и придираются. Потом, одна из нас хочет скорей переселиться в загробную жизнь, а другая — из-за несчастной любви. Мы всем прощаем. Просим нас похоронить по церковному обряду. И мой сегодняшний завтрак пусть возьмет Костя Рябцев. Я ему тоже прощаю. Кто эту записку прочтет, тот пусть никому не показывает. И пусть похоронят нас вместе, в одном гробу. А если самоубийц нельзя хоронить по церковному обряду, то пусть хоронят так, только чтобы панихиду отслужили. Прощайте!
