— Дядя Мирон, — сказал Рахманин, — я же ведь ничего не привез, что вы заказывали.
— А нам ничего и не нужно, — сказал дядя Мирон. — У нас все есть. Ты приехал, уже и хорошо.
Виктор с удовольствием стал рассматривать «улов». В этот раз Александра Серафимовна постаралась. Целый угол был завален старинными вещами. Одна вещь была лучше другой. Чего стоил один роскошный кожаный альбом с желто-коричневыми фотографиями. Вся история купеческой семьи была изложена в нем, как в учебнике.
Крепкий, жесткий старик с булавочными глазами в тройке и пожилая властная женщина с поджатыми губами в платье до земли — основатели династии. И фамилия, и имена у них были очень купеческие — Марья Васильевна и Петр Тимофеевич Расторгуевы.
Потом шли их взрослые дети, опирающиеся на тумбочки разных конфигураций. Потом уже их дети со своими женами и детьми, уже снятые на улице. А потом уже их дети в гимназических фуражках или в дорогих тройках с некоторой интеллигентностью и высокомерием на лицах.
Очень понравилась Рахманину шкатулка из толстого граненого стекла, обрамленного металлом. Ее почистить — цены ей нет. Были еще две лампады синего цвета очень тонкой работы, в безумной грязи и сале.
Но больше всего поразил Рахманина какой-то старинный то ли знак, то ли вензель, то ли орден очень и очень аккуратной работы. Никогда раньше он не видел ничего похожего. Это изделие напоминало или старинный герб иностранного дворянского рода, или герб страховой компании, или товарный знак компании, торгующей научными приборами. Потому что основу его составляла лента Мебиуса.
Эта вещь так понравилась Рахманину, что он решил, что все остальное: и альбом, и шкатулку, и лампады — отдаст автодругу, только бы знак остался у него. В знаке совершенно четко проступал какой-то смысл, были заложены определенные пропорции и связи.
— Что это, дядя Мирон? — спросил Рахманин.
— Должно, знак какой-то. Тетя Саша его принесла от одной бабушки. Как раз прежде, чем помереть.
— А что за бабушка? Откуда? Как фамилия?
— Я и не помню уже. Ее дом позади школы. Который с заколоченными окнами.
— Окна сейчас заколотили, потому что бабушка умерла?
— Нет, они всегда заколочены были. А бабка вроде и не умирала вовсе.
— А чего же она такую красивую вещь отдала?
— Может, и не отдала, может, тетя Саша сменяла ее на что полезное. Потом в нашем возрасте вещи уже и не очень нужны. Чай, к примеру, полезнее. А чая лекарственного в городе нет.
Он помолчал. Потом продолжил, как всегда, медленно:
— Об этой бабке странное говорят. Будто она видит то, что не положено.
Рахманин вспомнил призрак дома над домом в утреннем свете и подумал: «Совсем как я».
Он вцепился в дядю Мирона:
— Чего же она такое видит, дядя Мирон?
— Не знаю, что. Люди говорят…
— Но ведь люди про что-то говорят. Может, она клады под землей видит. Может, в голове у нее телевизор на восемь программ.
— Это у тебя в голове телевизор на восемь программ, — рассердился дядя Мирон. — А в нашем возрасте все по-другому. Если человек что-то видит, что не положено, значит, у него ВИДЕНИЯ!
Этот ответ дяди Мирона ничего не прояснил, но, с другой стороны, как бы дискуссию закончил. Спрашивать дальше было уже, пожалуй, и нетактично.
Рахманин решил попытать дядю Мирона на предмет Красной Руки.
— Дядя Мирон, а вот не случалось у вас в городе чего-нибудь жутко необычного?
— Чего же такого необычного?
— Красная Рука к вам, например, не прилетала или Гроб на Колесиках не приезжал?
— Не слышал ничего, — оторопел дядя Мирон.
— А Белые Перчатки не появлялись?
— Какие такие Белые Перчатки?
— Они по ночам прилетают и играют на пианино.
— Зачем?
— А бог его знает, зачем. Прилетят, например, в клуб деревообделочной фабрики ночью и играют там до утра Баха или Шуберта… Или Бетховена там.
— Не слыхал я про эти Перчатки, — сказал дядя Мирон. — А вот про Обезьяну из Пианино слышал.
— Расскажи, дядя Мирон.
Пока дядя Мирон собирал мысли для рассказа, Рахманин задумался: «А действительно, что же на самом деле играют эти Перчатки? Не могут же они исполнять „Кирпичики“ или „Ах, Одесса, жемчужина у моря…“. При случае надо обязательно позвонить в Покровск».
Тем временем дядя Мирон начал:
— Это бывалошная история… Одни люди из купцов хотели купить пианино. И старый мастер сказал им: «Любой инструмент покупайте, только не покупайте с красным пятном». Пошли они в магазин… А там каких только пианинов нет: и черные, и белые, и красные… Только все дорогие. А одно пианино стоит черное с красным пятном и совсем недорогое…
— Где же это вы в Торжке такой магазин видели, — спросил Рахманин, — чтобы в нем любые пианино были?
— Я же тебе сказал, мил-человек, что история эта бывалошная, — ответил дядя Мирон. — А в бывалошное время в Торжке все было. Были даже такие пианины, что сами по себе играли, без людей. Электрические.
— Извини, дядя Мирон. И что дальше было?
— Дальше принесли они это пианино домой, поставили в угол и стали красное пятно тереть. Трут они его, трут… а оно все краснее и краснее становится. И вот вдруг крышка открывается, выходит из-за пианино обезьяна, задницу себе лапами закрывает и говорит: «Всю задницу мне натерли!» Рахманин неуверенно рассмеялся, чтобы не огорчать дядю Мирона. А тот вдохновился и предложил еще один рассказ.
— Ты про Винт в Полу когда-нибудь слышал?
— Нет, — ответил Рахманин. — Расскажите, пожалуйста.
— Ладно, слушай. Одна старая женщина, когда помирала, сказала своей дочери: «Ты что хочешь делай, только Винт в Полу не трогай. А то будет большая беда». И умерла. А дочка все время об тот Винт спотыкалась. Однажды она взяла газовый ключ и гайку отвинтила. Как раз была полночь.
Только часы пробили… И вдруг… Ты слушаешь?
Рахманин уперся взглядом в окно и замер. За окном, поглядывая в разные стороны, пролетел большой желтый Стеклянный Глаз размером с крупную тыкву.
Рахманин стряхнул с себя видение:
— Да, конечно. И что?
— И вдруг в дверь к дочери постучали. Она в гляделочку посмотрела и видит: за дверью стоит женщина с нижнего этажа, вся в крови… И в руках люстру держит.
Рахманин подошел к окну и увидел, как этот Глаз-тыква улетал вдаль над улицей, над прохожими, над редкими машинами, покачиваясь и посматривая по сторонам. И как он скрылся в дымке над рекой, над мостом. И никто не обратил на него ни малейшего внимания.
— Ну и как история? — спросил дядя Мирон. — Веселая?
— Куда уж там, — ответил Рахманин. — Смех, да и только.
Потом он сказал:
— Дядя Мирон, я по городу пройдусь. Билет куплю на Москву. Может, чего принести к обеду надо?
— Чего там, к обеду. Суп у меня есть из колбасы. Ничего не надо. Хлеба купишь, и ладно.
— А пол-литра, дядя Мирон?
— Если деньги есть, отчего не купить. Купи, Виктор Николаевич.
Старым стал дядя Мирон, а выпивку уважал по-прежнему.
Рахманин зашел в маленькую ванную и стал с мылом отмывать загадочный знак старой зубной щеткой. Знак с каждой минутой проявлялся, как хорошая цветная фотография. Он оказался многоэмалевым, тонкой, почти невозможной работы. На нем были написаны какие-то формулы и отлиты что-то означающие фигуры, как на средневековых гербах. Рука с мечом, перерубающая цепь, змея с красными глазами, цветные цветы и многое другое. Вещь была очень красивая, просто музейная.
Виктор сунул знак во внутренний карман и вышел на улицу.
И обалдел!
Прямо над улицей по воздуху плыла Пятиметровая Кобра. Она извивалась, смотрела в разные стороны и беззвучно планировала примерно в пяти метрах над мостовой. И никто не обращал на нее ни малейшего внимания.
— Я, наверное, рехнулся! — решил Рахманин. — Галлюцинации плавают.
Все вокруг было как обычно. Влажный осенний день. Скачут школьные малыши, возвращающиеся после занятий. Идет лошадь с телегой, полной пустых ящиков. Грохочут редкие машины.
Рахманин подошел к дому-призраку. Интересно, стоит ли он на месте или тоже улетел в даль улицы.
Дом стоял на месте. Более того, если утром он был колышущийся, сомнительный, то сейчас стоял яркий, цветной, как нарисованный на целлофане. Очень он напоминал фазу мультипликационного фильма. Не хватало только раскрашенных, залитых жильцов.
На какое-то время Рахманин почувствовал себя то ли рентгенологом, то ли рентгеновским аппаратом. Он осмотрел наличники, крышу, балкон с чугунной решеткой. И вдруг заметил на стене второго этажа темный квадрат: то ли маленький сейф, вделанный в стену, то ли жестяную коробку от конфет.
— Да это же клад.
Он понял: если эта часть стены рухнула после взрыва и еще не вывезена, клад можно отыскать. Но он понял и другое: если этот дар — видеть сквозь стены — у него всерьез и надолго, это есть еще более ценный клад. Правда, он не знал еще, нужна ли ему эта вновь обретенная способность. Как не знал бы сельский житель средней полосы СССР, нужна ли ему способность понимать теорию Эйнштейна.
