него.
А то у меня только шары. Перекатываются. Стучат там друг о друга… гулко, пусто. И всё.
Но сыр вкусный. Тут уж никуда не денешься, есть такие простые вещи, одинаковые для всех.
Он режет розовый помидор, кладёт на тарелку вместе с сыром.
— Маме отнеси, — говорит. И опять тихонечко поёт.
И я отношу.
Она там лежит в наушниках с закрытыми глазами. Я просто ставлю тарелку рядом и всё. На запах же она должна среагировать?
* * *
У Джеффа баскетбол. Вот не понимаю — в чём счастье? Идти прыгать, прыгать, сталкиваться плечами — чтобы забросить мячик в корзинку. И что там дальше, слава, да? Ведь он играет не потому, что ему нравится прыгать. Я просто вижу, что Джефф играет в «крутого парня». Поэтому мой друг, лучший друг Женя из детского сада, и стал сначала Джеком, а потом и Джеффом. И тренируется каждый вечер, научился попадать в корзину с любых точек, рисует какие-то графики… упёртый. Добился, чтобы взяли в баскетбольную команду к старшим классам. Даже вырос на две головы, вот же человек, чего может, если захочет.
Я не против, пусть играет хоть в баскетбол, хоть в Джеффа-крутого-парня. Крутые парни нравятся девочкам. Да? Или нет?
Я спросил Варю, нравится ли ей Джефф.
— Тебе зачем? Это он тебя попросил?
— Да нет, у меня свой интерес. Чисто антропологический.
— Ко мне чисто антропологический или к Джеффу?
Во даёт.
— Варь. Я вижу, как Джефф прикладывает усилия для того, чтобы нравиться девушкам. Вот и хочу понять — работает его система или нет.
— То есть… если я скажу: да, он мне нравится, — ты займешься спортом наконец?
— Ну что ты за человек! Чего ты, не можешь сказать нормально? Без длинных причинно-следственных связей никак?
Варя засмеялась.
— Смотри. Если ты спрашиваешь, нравятся ли мне такие парни, как Джефф, то я не понимаю определения. «Такие, как Джефф» — это кто, баскетболисты? Или парни с крашеными волосами? Или кто вообще? Джефф такой один. Нравятся ли мне вот эти баскетболисты? Нет, они огромные, у них майки идиотские, и мне рядом с ними страшно. А лично Джефф нравится.
— Чего?…
Я даже остановился. Задохнулся. Оказалось, я такого ответа вообще не ждал. Я всё придумал заранее! Что Варя мне скажет: нет, мне в человеке важны не мышцы, а интеллект; мне нравятся вот такие тюлени в очках. Как ты. А тут — хлоп! Получи. Джефф ей нравится.
* * *
— Ложки разложи, — говорит папа.
— Сейчас.
Теперь ещё ложки. Откуда вот же берётся эта посуда, мы как будто только и делаем, что едим.
…Он уходит, потом возвращается на кухню.
— Разложил?
— Нет ещё.
— Извини, Вань… А что ты делаешь вообще?
Я отрываюсь от телефона, смотрю на него. Ну, как сказать.
— Читаю. Стихи.
Он поднимает плечо, берёт ложки. И раскладывает их в ящик, маленькие к маленьким, большие к большим. Вилки — к вилкам. В детстве я обожал эту процедуру, было как игра. Сейчас надоело.
— Хорошие стихи? — спрашивает он.
— Плохие, — честно отвечаю я.
— Илья, честное слово! — взрывается мама. — Ну, на что это похоже! Ты уже и посуду вымыл, ему только разложить. Вот чего он сидит, а?!. Вот скажи! Здоровый лось! Почему ты это допускаешь, такой взрослый лоб сидит, палец о палец не ударит!
…Сама, между прочим, в телефоне сидит. Откуда вообще пошла эта манера — говорить обо мне в третьем лице?
— Он читает стихи, — объясняет ей папа.
— Плохие, — уточняет она.
— Разве тебя не радует факт, что твой сын может отличить хорошие стихи от плохих?…
…Если бы он меня ругал, мне бы никогда не стало стыдно. Мне и сейчас не стыдно, — я бы дочитал и разложил эти их ложки, жалко мне, что ли.
* * *
Ушёл болтаться один, и сразу наткнулся на Варю М.
Что за человек! Только выйдешь — тут сразу она!
Но я увидел сначала не её, а виолончель. Такая здоровая штука, выше головы! Она у Вари на плечах висит, как рюкзак, и так… В общем, Варя теперь ещё выше. Прямо непонятно теперь, где она вообще кончается, эта Варя М. Как вот она в двери заходит? Таких дверей не существует!
Она шла со своим виолончельным футляром на плечах между двух парковочных столбиков — тут же не вписалась, задела и один, и другой — тыдымс!
— Представляю, — говорю, — как ты машину водить будешь. Вообще габаритов не чувствуешь.
Варя посмотрела на меня:
— Я вообще с ней первый раз вышла, не привыкла ещё.
— Надо вот тебе с ней!
— Ну да… надо. — И у неё и правда такое сияние на лице, будто она не виолончель свою тащит, а ей, скажем, скутер подарили.
— Давай помогу, — сказал я в приступе гуманизма. Потому что невозможно смотреть, её же прямо в землю вжимает, как только люди ходят с такой огромной штукой всю жизнь?
— Нет, я сама. Мне не тяжело.
Упрямая! Как псих.
— Пакет хотя бы дай… Проводить-то можно тебя, нет? Или теперь не подойди к тебе, раз ты с этой штукой?
Пакет отдала. Идём, молчим. Как говорить с такой просветлённой, даже не знаешь, как и подступиться.
— Варь. А ты прямо уже играешь, что ли? Это же… наверное, пальцы болят… пока мозоли не нарастут. А?
Молчит чего-то.
— Не обидел же? Извини…
Кто их знает, эти тонкие музыкантские души. Может, обиделась?
— Да нет, я просто думаю, как ответить. Тут именно вопрос, как к звуку подойти. Ну… как начать, от чего идти. Что с руками делать. А что не делать. Очень трудно,
