Наутро мы не могли дождаться, когда же Виталька выйдет во двор.
Попробовали было сыграть в футбол, но то и дело поглядывали на Виталькнн подъезд, за мячом следили плохо, игра не клеилась.
— Пойду позвоню по телефону, — не выдержал Диман.
Я тоже увязался с ним.
Телефонная будка стояла на самом солнцепеке, и в ней было жарко, как в парилке.
— Откроем дверь, — предложил я. В будку сразу ворвался городской шум, протарахтел мотоцикл, прожужжала тележка на шарикоподшипниках, которую везла мороженщица. А тут еще Силин заиграл на трубе свою проклятую песенку.
Диман набрал номер.
— Алло! Виталика можно? Виталика… — и со и остью повесил трубку. — Ничего не слышат, нет, говорят, не аптека.
— Кто подходил?
— Кажется, Леха. Есть монетка?
Мы закрыли дверь и опять покрутили диск.
— Алло! Алло! — закричал Диман. — Леха, Витальку попроси… Нужно, вот зачем… Тол», ко повесь попробуй, тогда во двор не выходи… Не слышу. Кто заболел? Ты заболел? Болей себе на здоровье, мне не ты нужен, а Виталька… Почему не может? Плохо слышно… Где засел? — Диман онемел от ярости.
Я понял, что Леха будет еще долго его дурачить. Диман хоть и был самый сильный у нас, но над ним любили посмеяться. А в будке уже невозможно было стоять. Пот лил с нас ручьями. Я выхватил трубку и закричал:
— Леха, мы насчет дяди Васи, понимаешь? Зови скорее Витальку или скажи, что мы его ждем. — И я бросил трубку.
На улице, немного остыв, я подумал, что раз Леха хохмит, то, наверное, с дядей Васей все уладилось.
Едва Виталька появился во дворе, как его тут же обступили.
— Ну как? — спросил Диман.
— Что — как? — захотел немного поломаться Виталька.
— Про дядю Васю узнал? — вмешался я.
— А, про дядю Васю…
Никак не могу понять: ну зачем тянуть, когда все только и смотрят тебе в рот и ждут, что же ты скажешь? Если б не дядя Вася, плюнул бы да ушел. Но Виталька знал, что делает: сейчас он был хозяином положения.
Виталька нам сообщил, что с дядей Васей ничего страшного не случится. Его отпустят, только оштрафуют. Он сказал еще, что за дядю Васю вступился весь театр и что во всем том дело никакой тайны нет. Немец был в городе во время воины, работал в жандармерии и даже допрашивал дядю Васю. Сведений о том, что дядя Вася связан с партизанами, у немцев не имелось, были только подозрения. Его пытались запугать, ударили несколько раз, но дядя Вася все отрицал, и тогда его решили отправить на работы в Германию. Эшелон, в котором его везли, перехватили партизаны. И дядя Вася опять стал сражаться с фашистами. А Кернер был потом взят в плен. У него и документы об этом есть, и из Москвы подтвердили. Живет он в Западной Германии. Владелец аптеки. Сейчас путешествует, хочет посмотреть на города, в которых был двадцать лет тому назад. Из милиции его уже отпустили.
— Сволочь! — процедил Диман. — Кирпичиной бы ему.
— Отец говорит, он свое получил по заслугам, — сказал Виталька.
Кругом зашумели:
— А ногой хотел ударить.
— Прямо в живот…
— Еще штрафуют из-за него.
Я молчал. Значит, я видел живого фашиста. Бывшего, правда, но фашиста. И когда-то он бил наших людей, бил дядю Васю. Значит, теперь вот они какие — ходят в замшевых курточках, разъезжают в красивых машинах. А мы-то, дураки, пялили глаза на их автомобили. Нет, машины ни при чем. «Мустанг» действительно хорош. Да и не Кернер его сделал. Он лишь купил, его, гад мордастый! Рожу-то прямо как свеклой вымазал… Я ведь сам видел в газетах фотоснимки: собираются всякие недобитые с гитлеровскими орденами, флаги вывешивают, песни горланят, снова воевать хотят. «Кирпичиной бы…» — вспомнил я слова Димана и вздрогнул. А если вправду? Залепить разок-второй, чтобы помнил. Только нужно по-умному. Напротив «Интуриста» высокий дом. Войти в подъезд и с третьего или четвертого этажа шарах-шарах по машине. И домой. А на улице паника. Фашист развопится… Жаль, конечно, «Мустанг». Да ладно, ничего не поделаешь.
Эта мысль жгла все сильнее и сильнее. И я видел, что никуда мне теперь не деться. У меня так бывает: втемяшится что-то в голову, и все, не выбьешь это нипочем. Я понимал: раз Кернера выпустили, значит, его проверили. Все в порядке. Может продолжать свое путешествие. Может спокойно продавать в своем Мюнхене микстуры и клизмы. А дядя Вася? Как же все в порядке, если он допрашивал дядю Васю? Он, этот самый Кернер, а не кто-то другой. Нет, я по этому поводу думаю иначе. Уж если я могу что-то сделать для дяди Васи своими руками, то…
Отозвав Димана в сторонку, я сказал:
— Послушай, давай вместе, идет?
— Что?
— Кирпичиной.
— Что? — опять спросил Диман.
— Влепим по разику — и будь спок, — сказал я.
Диман ничего не понимал. А может, притворяется.
— Трепло! — сказал я.
— Постой, постой! — догадался наконец Диман. — Я не трепло, ты же знаешь. — И он взял меня за руку: — Айда.
Я помедлил, потом предложил:
— Прихватим Витальку.
— Давай, только…
— Что?
— Он не захочет.
Виталька весь просиял, когда узнал о нашем плане.
— Молодчаги, — похвалил он нас, — не берите только большие камни.
— Знаем-понимаем, — сказали мы, — айда.
— Ребя, — помялся Виталька, — мне нельзя, от отца влетит. Он же…
— Удерем. Никто нас не увидит, — заверил Диман.
— А если?
— Если бы да кабы… — проговорил я. — Идем. Сначала попадет, а потом простят.
— Нет, ребя. Мне нельзя, — повторил Виталька. Мы с Диманом пошли к воротам.
Конечно, втроем было бы веселее. Нет, я не боялся. Я уже знал, что не отступлю. Но все же втроем шагалось бы как-то увереннее. Я подумал, что Таня, будь она мальчишкой, пошла бы с нами. Что же из того, что она дружит с Виталькой? Все равно она человек справедливый и сильный. Так мне почему-то кажется.
Хорошо, что рядом Диман. На турнике он подтягивается одиннадцать раз, а мы с Виталькой лишь по пять. Но дело не в этом. Я знаю, что Диман никогда не подведет. С ним можно в огонь и в воду. Мы могли бы стать друзьями, только мне с ним как-то не очень интересно.
Виталька говорит, что Диман — лопух: что ни скажешь, всему верит. Но Виталька может еще и ми так наплести.
Диман отличный парень. Но ведь не сделаешь своими друзьями всех отличных ребят. Настоящий друг — это, по-моему, большая редкость. Это не просто приятель и не только «свой в доску кореш», а что-то особенное.
Мы говорили с Диманом о том, где лучше наорать камней, как вдруг кто-то хлопнул меня по плечу. Я обернулся. Передо мною стоял Глеб.
— Привет, — сказал он.
— Здравствуй! Вот знакомься. — Я показал на Димана. Они пожали руки.
— Как делишки? — спросил Глеб.
— Нормально. А у тебя?
— Оч хор!
Я улыбнулся. Ну и уморительный парень этот Глеб. Я вдруг подумал, что фамилия у него должна быть непременно двойной, из коротких слов, что-нибудь вроде: Тип-Тон, или Чик-Чик, или Шур-Мур.
— Слушай, — сказал я, — как твоя фамилия?
— Моя?
— Ну да!
— Зачем? — подозрительно взглянул он.
— Просто так…
— Ну Травушкин, а что?
— Травушкин?… — Я не сдержался и прыснул. «Глебка… лошадиная голова… Травушкин», — завертелся в моей голове веселый хоровод.
— Заболел, да? — обиделся Глеб. Я никак не мог остановиться. Только взгляну на его голову и уши — и все, приступ смеха.
— Извини… — говорю я и смеюсь. — Я не хотел, — говорю и падаю от смеха.
И Диман вдруг рассмеялся. Он-то с чего? Ведь не знает. За компанию, видно.
И тут заржал сам Глеб. Именно заржал.
Со мной истерика: «Травушкин… Муравушкин… Лошадушкин… Кобылкин…» Ой, не могу! Лошадиная голова. Лошадиная фамилия. Лошадиный смех.
Наконец мы успокоились.
— Вы куда шли? — спросил Глеб. Мы с Дима-ном переглянулись. Шли рассчитаться с гадом, и вдруг на тебе — смех до коликов.
— Глеб, — сказал я, — ты помнишь того, в курточке, возле «Мустанга»?
— Хозяина?
— Ну да, краснолицый такой…
— Конечно, помню.
— Он фашист, — сказал Диман.
— Как? — растерялся Глеб.
— Самый настоящий. Об этом уже все знают.
— Кто сказал?
Мне не хотелось сразу все выкладывать, и я ответил коротко:
— Вот сказали.
— О бэ эс? — проговорил Глеб и улыбнулся.
— Не понял, — сказал я. — Ты про кого?
— По буквам: одна бабка сказала. Теперь пол? На этот раз шуточка мне не понравилась.
— Можешь не верить, но он фашист.
Глеб остановился.
— Расскажи, — потребовал он.
И я рассказал обо всем: о допросе, о партизанах, о встрече возле колокольни, о милиции, о Виталькином отце, который все уладил.
Потом я спросил Глеба:
— У тебя время есть?
— Вагон и маленькая тележка, — ответил Глеб. — А что?
Тогда я рассказал ему о нашем плане.
— Дураки! — разволновался Глеб. — Вы что, зла ему желаете?
