За дверью у Шинкаревых завывал пылесос. «Вот некстати», — подумал Глеб и позвонил. Открыл сам Петр Сергеевич. Он был в шароварах и линялой ковбойке. «Витальки нет дома», — сказал он. «Мне не Виталька нужен». — «А кто?» — «Вы». — «Ну проходи», — неуверенно пригласил Петр Сергеевич. Глеб зацепил электрошнур, тянущийся по коридору, и сразу начал: «Ваши ребята, Эдик и этот толстенький… Диман…» Шинкарев слушал внимательно, не перебивал, лишь один раз спросил: «Давно ты их видел?» Потом он вдруг нырнул в другую комнату и крикнул: «Я переоденусь! Ты рассказывай». Потом он вышел и сказал: «Идем». Пылесос так и остался посреди комнаты. На улице Петр Сергеевич остановил первую попавшуюся машину, и они поехали к «Интуристу». Шинкарев еще просил, чтобы ехали побыстрее. «Ну, дальше ты все знаешь», — закончил Глеб.
Но все это я узнал после, а сейчас мы молча спускались по лестнице и не знали, куда нас ведет Шинкарев.
Мы вышли на улицу. Я мельком взглянул на стеклянную дверь гостиницы, на то место, где только что стоял «Мустанг», и мне стало не по себе.
Если бы Шинкарев не знал, кто мы и откуда, еще можно было бы сбежать. Рванули бы в разные стороны — и поминай как звали. Но тут…
— Мне можно уйти? — спросил Глеб.
— Нет, — коротко ответил Петр Сергеевич.
«В милицию ведет», — думал я вначале. Когда же прошли мимо отделения, я решил, что он хочет доставить нас прямо в прокуратуру. Но Петр Сергеевич не свернул вправо, где на улице Софьи Ковалевской было место его работы.
«Куда же ведет? Может, в тюрьму?» Где находится тюрьма, я не знал. Не видел нигде такой вывески.
Я уже не озирался по сторонам, а смотрел себе под ноги и думал о том, что со мной будет. Мама, наверное, всплеснет руками: «Нет, не верю. Эдик на это не способен». Отец помрачнеет и скажет: «Допрыгался». Учительница осенью объявит классу: «Эдика Свиридова в этом году не будет с нами…»
— Садитесь, — услышал я голос Виталькиного отца.
Мы были в парке. Вместе со всеми я сел на скамейку.
Откуда-то издалека доносились плавные звуки труб. Репетировал духовой оркестр. Какой-то старинный вальс обрывался на одном и том же месте. Вальс был медленный и грустный. Сейчас даже Силин со своей трубой был бы в тысячу раз приятней. За спиной жужжали над цветами пчелы. Ровное, бесконечное их жужжание лилось, как струйка воды из незакрытого крана.
Слева на площади, за липовой аллеей, малышня гоняла мяч. Слышались крики, визг, смех.
Молодая женщина провезла мимо нас коляску. Она покачивала ее и что-то напевала…
Не пойму, отчего я вдруг стал ко всему прислушиваться, приглядываться? Словно это меня интересует. Словно это все мое.
А может, и есть мое? Раз я все это слышу и вижу. Будет ли все это завтра там? Где — там?
— Ну, что же, — сказал Петр Сергеевич, — давайте обо всем поговорим.
Вечером я вышел из дому, пересек двор и направился к подъезду, в котором жил дядя Вася.
Я медленно поднимался по лестнице и думал: зачем я иду к нему, что скажу и что он мне скажет?
Разговор с Петром Сергеевичем крепко засел в моей голове. Конец нашей затеи мог быть только плохим. Если б нас поймали, история с дядей Васей опять всплыла бы, но на этот раз все обернулось бы хуже. Как-никак с него начались неприятности для немца. «Я, может, и сам с удовольствием дал бы Кернеру по физиономии, — сказал Петр Сергеевич. — В концлагере насмотрелся на их дела… Но преступник, вышедший на свободу после заключения, уже не считается преступником. Тронуть его никто не имеет права. Его, как и всех, охраняет закон. А кто закон нарушает, несет наказание. Вас бы тоже по головке не погладили. И родителям бы досталось». — «Да мы его пугнуть хотели», — попробовал оправдаться Диман. «Ото такими-то камнями?» — усмехнулся Петр Сергеевич. «Еще небольшие взяли. По совету вашего Витальки», — вставил я. «Витальки?» — переспросил он, и лицо его сразу стало усталым, серым.
Он долго молчал, а потом заговорил о предательстве. Он сказал, что Глеб, сообщив ему о нашем плане, вовсе не стал предателем, потому что лучше нас во всем разобрался и действовал ради того же дяди Васи. К тому же Глеб открыто предупредил, что помешает мам, а вот Виталька… «Виталий, — глухо проговорил Петр Сергеевич, — вел себя как предатель. Захотел посмотреть представление. А я ему раньше вас обо всем рассказал… Как же он?…» Петр Сергеевич сидел хмурый и подавленный. Мне даже жаль стало этого человека с седыми висками, который только что казался таким сильным и грозным.
А потом Петр Сергеевич стал говорить о дяде Васе. По его словам, дядя Вася был человек одаренный, со сложной судьбой. После войны он учился в Москве в художественном училище, но потом тяжело заболел, учебу пришлось бросить. Дядя Вася вернулся в Уярск. Долгое время жил одиноко, потом женился, но через год его жену сбил грузовик. Она пролежала в больнице месяц, но спасти ее не удалось. И дядя Вася опять остался один. Он стал нелюдимым, начал нить. Но в последние годы он как бы очнулся. Поступил на работу в театр, чаще брался за кисть. В театре его ценили. Он был интересным осветителем, много придумывал, изобретал. И пил он теперь меньше. Жизнь как будто налаживалась. И вдруг эта история с немцем. Хорошо еще, что все так кончилось…
Петр Сергеевич посидел с нами еще немного, даже поспорил о футболе, а потом попрощался, ушел.
И вот к вечеру я почувствовал, что мне нужно увидеть дядю Васю. Нужно, и все. Хоть я и не знал зачем.
Я поднялся на четвертый этаж и позвонил.
Долго никто не открывал. «Может, убежать, пока не поздно? Но сегодня дядя Вася дома, сегодня в театре выходной, а потом жди…»
Щелкнул замок, и в двери появился дядя Вася. Рубашка на нем была не застегнута. Лицо мятое, опухшее.
— Вы к кому? — спросил он.
Я понял, что он не узнает меня. Освещение на лестничной площадке было слабое.
— К вам, — сказал я. — Можно?
Он посторонился, и я вошел в коридор. Тут он меня узнал.
— Ты что?
— Так, — проговорил я и посмотрел на стену коридора, где был подвешен за раму чей-то велосипед. «Наверное, соседский», — подумал я.
— Проходи, если «так», — сказал дядя Вася и кивнул на полуоткрытую дверь.
Комната была небольшая, да в ней еще стояли диван, стол с двумя стульями, шкаф и этажерка, набитая книгами. Поэтому в комнате было совсем тесно.
— Садись, я сейчас приду, — сказал дядя Вася и вышел из комнаты.
Куда сесть, я не знал. На столе были остатки ужина — банка с кильками, несколько вареных картофелин, пол-луковицы, почти пустая бутылка водки. Самому сесть за стол было неловко: я же не есть сюда пришел. А на диван тоже не сядешь: на нем валялось сбившееся тонкое одеяло, очевидно, дядя Вася лежал, перед тем как я заявился.
Я перенес стул к окну и сел там. Только теперь я заметил возле шкафа еще одну дверь. Она была приоткрыта, и я лишь мог рассмотреть, что на стене в той комнате висит много картин, а больше ничего не было видно.
Здесь, в комнате, где я находился, тоже висели картины. Но их было всего три. С одной печально смотрела молодая женщина. По выражению ее глаз мне казалось, что она хотела что-то сказать или, вернее, о чем-то попросить. На двух других картинах были городские виды.
Вошел дядя Вася.
— Поставил чайник, — сказал он. — Ты ведь еще водку не пьешь?
— Не пью.
— И правильно. Не пей никогда.
Я покосился в угол комнаты, где выстроились в ряд бутылки. Как футболисты перед фотографом. Стоят, тесно прижавшись. В одной форме. Зелененькой.
— Мне можно, — проговорил дядя Вася, перехватив мой взгляд. — Насчет меня статья особая вышла.
— Почему? — нелепо спросил я. Он пожал плечами:
— Почему?… Не знаю. И верно — почему? — Он придвинул к себе бутылку, повертел ее за горлышко двумя пальцами, отставил. — А ты что там уселся? Иди к столу. Гость называется.
Я подсел к нему.
— Бери кильки, — предложил он. — Вот хлеб, масло.
— Спасибо, я дома наелся.
— Ничего себе. Что ж наелся, если в гости идешь?
— Я не в гости, — проговорил я.
— Не в гости? — Дядя Вася посмотрел на меня. — Тогда выкладывай, в чем дело.
Что выкладывать? Сказать, что я все знаю, что мы хотели сегодня отомстить за него, да вот не вышло, и хорошо, пожалуй, что не вышло? Не нужно, наверное, об этом говорить.
Но я так и начал:
— Мы сегодня хотели камнями этого Кернера… — и замолчал, потому что увидел, как вздрогнул дядя Вася, как быстро он налил в стакан оставшуюся водку и проглотил ее всю в один глоток, даже в горле хрустнуло.
— Не будем про него… — сказал он, встал и ушел в коридор.
Вернулся он с чайником. Поставил передо мной чашку, достал откуда-то две конфетины «Ласточка».
— Больше нет, — сказал он, — ты уж извини. Не ждал. Тебе как, покрепче?
— Покрепче, — кивнул я, хотя дома никогда не пил чай «покрепче».
