— Василинка, и ты положи свой завтрак на общий стол.
— Я… я… — пытается объяснить Василинка, — стесняюсь. У меня блин из высевок и очень горький. — Она разламывает на кусочки свой сочень и кладет на газету.
Слаще всего на свете кажется Василинке кипяток без заварки и сахара. Никита Максимович с наслаждением запивает чаем ее сочень и нахваливает:
— Очень вкусный! И совсем не горький!
Чумазый чайник скоро пустеет. Ломтики хлеба, черные оладьи и лепешки, лежавшие на скатерти-газете, исчезли, последнюю крошку подобрали. Никита Максимович спрашивает:
— Дети, а кто сегодня не пришел на занятия?
Василинка подымает руку, будто в классе на уроке:
— Таси нету, она больная. Я сегодня схожу ее проведать.
— Очень хорошо, — похвалил учитель. — Сходи к Тасе и отнеси ей наш подарок.
И он протягивает Василинке камушек, о котором только что рассказывал такую увлекательную историю.
У Василинки на ладони лежит темно-серый, хранящий тепло учительской руки кремень.
…На сей раз мама ни с чем, еле живая вернулась домой. Положив на стол ломтик хлеба, от которого отщипнула одну только крошку, она тихо и устало рассказала детям о своей неудачной поездке. Прижавшись к материнской груди, Митька слушал молча, а Тоня и Василинка горько плакали.
…Сколько времени она шла — не помнила.
Еще в поезде надумала сойти на этом полустанке, хотя прекрасно знала, что до хуторов надо верст пять шагать через лес. «Беда большая, пускай себе и немного дальше, лишь бы что-нибудь привезти детям». Не идти же ей вновь в то Заболотье, где сельчане и сами никак не дождутся нового урожая!
Поезд остановился на минутку. Загрохотали тяжелые широкие двери, и из вагона один за другим посыпались люди. Каждый торопился: кто к родственникам или знакомым, а большинство, как и она, — выменять на одежду хоть какой еды.
Кто-то сильный оттолкнул ее от дверей. Заскрежетав тормозами, поезд двинулся дальше, набирая скорость. Собрав все силы, она спрыгнула на ходу и полетела вниз с крутого откоса. Открыв глаза, увидела возле себя незнакомых людей, и глухо, как сквозь вату, долетели до слуха их голоса.
— Жить тебе надоело, что ли, коли на ходу прыгаешь? — участливо произнес пожилой человек с седой бородой.
— Впредь ей наука будет, больше так не сделает, — отозвался другой, в серой самотканой свитке, он стоял рядом. — Хорошо, что все обошлось. Живая.
— А моя ты бабонька, как ты меня напугала! — причитала женщина в конопляном платке, одним концом обернутом вокруг шеи. — Боже мой, так испугалась, аж все в груди захлебнулось!
Мужчины еще немного постояли, скрутили по цигарке самосада и пошли своей дорогой. А женщина в платке долго не отходила, пока не проведала, откуда и куда спешит баба, если на ходу прыгает с поезда. «Есть ли у тебя дети — у меня самой пятеро». Согласилась, что и вправду лучше податься на хутора, к богатеям.
— Может, что и выменяешь. Только не знаю, понадобятся ли кому твои занавески, — она перебирала эти, на на ее взгляд, совершенно ненужные вещи.
— А это зачем? — она с удивлением посмотрела на маленькую баночку. На крышке было нарисовано девичье лицо: слева — густо усыпанное веснушками, справа — белое и чистое. — Никогда не поверю, что от этой мазюки можно так похорошеть.
А мама возлагала большие надежды на эту баночку.
Участливая женщина еще долго рассказывала про свое вдовье житье-бытье с малыми детьми и, наконец, посоветовала на прощанье:
— Иди, бабонька моя, напрямки, — и она показала в сторону кустарников. — Тут рукой подать до хуторов. Иди по тропке, никуда-никуда не сворачивай.
К кустарникам вела тропинка, по которой, наверное, ступали не одни ноги. Глядишь, так и вправду скорей можно добраться, чем кружной дорогой по лесу.
А под ногами все больше хлюпала вода, и тропинка в ней то тонула, то вновь появлялась на сухих местах. Перепрыгивая с кочки на кочку, хватаясь за чахлые то березовые, то ольховые ветки, мать шла и шла. Но вдруг утонула, расплылась и скрылась из глаз тропинка, словно провалилась сквозь трясину. Она подалась назад — тропки нет. Бросилась в другую сторону — непроходимый кустарник. Подала голос:
— О-го-го!..
Где-то далеко и глухо отозвалось:
— О-го-го!..
Не узнавая собственного голоса, женщина звала и звала на помощь. Но ничего не слышала, кроме отголосков эха. Какое-то время неподвижно стояла на кочке — и наконец пошла напрямик на закат солнца, которое опускалось все ниже и ниже.
Шла долго, то совсем теряя надежду выбраться, то полагаясь на удачу. Впереди как будто посветлело, и она вдруг очутилась на зеленой прогалине. Кустарник расступился, и, сколько видел глаз, перед ней расстилалась залитая водой трясина, из которой кое-где торчали клочки серого мха.
«Вот если бы присесть, отдохнуть! Только куда там — вокруг вода».
Опираясь на палку, идет и идет, проверяя каждый шаг. Хватит ли сил? Выйдет ли к хуторам, пока не начало смеркаться?
А солнце опускается все ниже и ниже над трясиной и вот-вот утонет в ней. Утонет тогда и она.
— Боже милосердный, пожалей моих детей, — шепчут запекшиеся губы. — Они останутся сиротами и никогда не узнают, где мать!
Женщина идет на закат солнца. Вот уже на небе остается от него бледное, медленно гаснущее зарево. Вокруг мертвое, молчаливое болото. Маленький узелок за плечами становится тяжелым и тянет вниз. Пересохло во рту, сводит челюсти. Кричать она больше не может: звуки застревают в горле. А за трясиной стынет, слабеет зарево и скоро совсем погаснет.
Чуть ли не из-под ног выкатывается серый комок, подпрыгивает несколько раз и хлопает крыльями. Вслед за ним суетливо прячутся под кочку желтенькие комочки. Встревоженная утка пристально следит за своим пугливым племенем: хорошо ли оно укрылось от опасности?
Женщина уже больше не останавливается. Она идет, идет из последних сил, словно ее кто толкает вперед. Под ногами уже меньше хлюпает, палка опирается на что-то твердое, ноги не вязнут так глубоко. В темноте, которая заволокла все кругом, она ничего на замечает, пока не выходит на сухое место. Ноги больше не держат, женщина оседает на землю…
Ей снятся снежные сугробы, снег тает и вновь замерзает, сковывает тело ледяным панцирем. Не пошевельнуть ни рукой, ни ногой.
Где она? И как попала в этот ледник?
Озирается вокруг — одна на краю поля. Кажется, тут должно быть какое-нибудь селение. Но вокруг ничего не видно. Женщина топчется на месте, машет руками, чтобы хоть немножко согреться. От холода и усталости она не чувствует даже радости спасения. Хочется только найти какую-нибудь хату. И чтобы позволили забраться на теплую печь и обсушиться.
Вокруг постепенно светлеет: уже наступает утро. Женщина медленно подымается на пригорок, с которого видны очертания какого-то строения, и сворачивает на заросшую подорожником узкую дорогу.
Вот и хутор! В утреннюю тишину врывается надсадный лай. Навстречу, перегоняя друг друга, мчатся две огромные собаки. Женщина отбивается, машет палкой. А те, отпрыгнув на шаг назад, наседают еще больше, лают изо всех сил, широко разинув пасти и ощерив зубы.
Наконец в воротах показывается человек в белых портках и белой длинной рубахе:
— Орел, Такса — сюда!
Гладкий, будто вылизанный, Орел и лохматая Такса не отступаются.
— Ко мне! — грозно кричит хозяин. И постепенно собачья злость утихает, они машут хвостами и уже не так заядло лают.
Женщина подается вперед, хочет попроситься в хату, но бородатый не обращает на нее внимания и поворачивает назад.
— Дяденька, дяденька! — громко просит женщина, а тот на ходу бросает обидные слова:
— Много вас тут таких шляется!
Он закрывает ворота. Гремит засов…
На другом хуторе женщину встретили немного приветливей. Но едва узнали, что нет на обмен ни соли, ни керосина, сразу потеряли к ней всякий интерес.
Боясь упустить удобный случай, женщина все же разворачивает тряпицу и распрямляет кружевные занавески. В хате роем гудят мухи, одна, большая, бьется, пробуя вырваться на улицу, даже стекло дрожит. На занавески равнодушно глядит не только седой старый хозяин, но и довольно молодая сытая девушка, лицо которой густо усыпано веснушками.
«Покажу крем», — решает женщина. И сует ей в руки баночку с чудо-кремом, который выбеливает лицо до ослепительной белизны.
— Пустая это забава, — скрипит старик. — Все равно в старых девках дочка сидит.
— Неправда, тятя! Семь сватов меня сватали! — и краска, пробившись сквозь веснушки, залила широкое скуластое лицо девушки. — А вы не позволили выйти, все вам не по нраву, все голодранцы…
— Цыц! — Старик кипит от злости, и сквозь редкие седые волосы видно, как налилось кровью его лицо. — Выгоню! Будешь ходить по домам, как эта городская нищенка!
