«Эх, как бы разбудить Иванову и Медведева?» — думал я.
— Я могу сено брать с этого луга, а ты не можешь, — сказал он.
— Разве ты себе сено берёшь? Воруешь?
— Нет, я не себе беру, для телят. Моя маманя телятница. Я ей пособляю, сено везу. В телятник везу сено.
— Подумаешь, мы тоже ходили помогать в «Радость». Свёклу пололи. Целый день.
— Вы помогали? — Валька сплюнул и презрительно засмеялся. — Хочешь, поехали к стогу, посмотрим, кто сильнее, кто больше вилами сена поднимет — ты или я?
— Хвастун ты! — сказал я.
— Я хвастун?
— Ты хвастун! — повторил я. Зря я так сказал! Может быть, он бы и не стал драться, если бы его не обидели. Теперь, кончено… Он толкнул меня, я толкнул его. Слегка. Он толкнул посильнее. И тут я запел. От волнения наверное:
Лебедь с подбитым крылом
Прощался со стаей…
Я громко запел, чтоб Ромка и Зойка услышали и проснулись. От моего пения кто хочешь проснётся… Никогда в жизни я так громко не пел, как на берегу Усманки. Я орал во всю глотку. Песня была длинная, печальная:
Лебедь лежал на льду,
Ноги его покраснели.
Я кричал, как целый детский хор, я орал и басом, и тоненько, и ещё не знаю как… Валька слушал, вздыхал, потом он снял почему-то шапку. Когда я выдохся, он сказал:
— Здорово душевная песня! Здорово исполняешь! Научи… Научишь? Хорошая песня!
— Правда понравилось? — оторопел я: человеку понравилось, как я пою. Такого ещё никогда не было.
— Душевно, — замотал головой Ведерников, до того ему понравилось моё пение.
— Хочешь, я тебе тоже спою одну? — предложил он вдруг. — Я тоже знаю одну, слова, правда, немножко забыл. Про раненую лошадь. Слышал такую?
— Не знаю про раненую лошадь.
— Так слушай!
Он отставил ногу, закрыл глаза, кепку прижал к животу и запел:
— Бежала лошадь, пули свистели. Та-та-та… (слов я тут немножко не знаю) казак стрелял… та-та-та…
Мне понравилось, как он пел. Конечно, не как артист, но тоже ничего, вроде меня, с душой. Жалко, Валька не допел до конца, потому что живая лошадь захрипела, вскинула голову и заржала…
— Тпру! — закричал Валька. Он схватил вожжи, лошадь сразу успокоилась. — Не понимает музыки. Тебе понравилось?
— Слова хорошие! — похвалил я.
— Да? — Валька покраснел. Он тоже обрадовался, что я его похвалил, может быть, его тоже впервые похвалили за пение.
— Давай дружить? — сказал он.
Мы пожали друг другу руки.
— Давай споём вместе?
— Про что? Про лошадь ты не знаешь, про лебедя я не знаю…
— Какую знаем. На пару споём.
— Про Валентину знаешь?
— Знаю! Давай!
— Постой, вожжи возьму покрепче, а то лошадь боится, когда шумят, — сказал Валька.
Он намотал на руку вожжи, мы набрали в грудь воздуха и запели… Как мы запели! Как хорошо было петь вдвоём рано утром, когда тебе никто не мешает.
— Валентина да Валентина…
Мы приплясывали, до того было весело петь песню про космонавта Валентину Терешкову.
«Эх, — думал я, — вот бы разыскать ещё певцов человек десять! Мы бы хор организовали. Мы б по радио выступили, может быть, даже и по телевизору… Представляете, как бы мы целый вечер пели по телевизору?»
Но допеть до конца нам не дали — прибежали Ромка и Зойка. Проснулись, наконец! Когда я хотел, чтобы они не спали, они спали, теперь их никто не звал, так они сами прибежали.
— Коля, не бойся! Коля, не отступай! Коля, дай ему, Ведерке вредному! — закричала грозно Иванова.
— Коля, держись! — кричал Медведев.
Чего раскричались? Никто драться-то и не собирался. Может быть, мы к областному смотру самодеятельности готовимся, откуда они знают?
— Зачем Колю обидел? — бросилась с кулаками на Вальку Зойка Иванова. — Не плачь, Коля, не плачь!
Откуда она взяла, что я плачу? Я пел, а не плакал. Весёлую песню пел.
— Не лезь, не трожь! — я еле оттащил Иванову от воза с сеном. Потом отвёл в сторону Ромку. Я начал им втолковывать, что с Ведром мы теперь друзья, что подружились на веки веков.
Зойка ничего не хотела понимать. Давно известно, что если она на кого-нибудь обидится, то не будет разговаривать дня три. Даже если на перемене во дворе школы начнём играть в догоняшки, она всё равно не будет догонять того, на кого обиделась. Она такая…
— Испугался! — начала Иванова упрекать, — Ты, Петренко, подлиза. Ты мне руку у сада не дал. Подлизываешься? Я сейчас домой уйду от тебя, не поеду с вами никуда, раз ты такой подлиза и трус.
— Уходи на здоровье, — сказал Ромка. — Никто плакать по тебе не будет.
Плохо он знал нашу Зойку.
— Раз так, то не уйду. Вот назло не уйду, — сразу передумала Иванова. — Не уйду!
— Хватит спорить! — пытался я их примирить. И чего они спорят? — Куда мы плывём? Деда искать… Моторку искать. С Валькой Ведерниковым мы помирились. Он поможет нам лодку найти. Пошли, спросим его про лодку. Он хороший. Он песню про раненую лошадь знает.
— Идите, идите! — сплюнула с презрением Иванова. — Подлизы.
Мы вернулись к возу. Валька сидел наверху, на сене, и глядел в сторону, точно не видел нас.
— Валь, — позвал я. — Посмотри, не пожалеешь.
Я выдернул у Ромки из-за пояса доисторический пистолет, поднял над головой, чтобы с воза было хорошо видно. Валька увидел, скатился на землю, схватил двумя руками пистолет, прицелился в летящую ворону, потом в стог сена, в куст, ещё куда-то и замотал головой:
— Вот это да! На охоту идёте? На зверя?
Тут я ему и рассказал… Всю правду. Про всё. Что нужно спасать Паньку, пока она живая. Но про то, что я налил в бочку философский камень, я не стал ему рассказывать… Не обязательно ему всю правду знать. Если я Ивановой всю правду не рассказал, то ему-то тем более.
— У кого красная моторка? — задумался Валька. — Надо поспрашивать. Айда со мной в деревню! Свезём сено, отведём лошадь на конюшню и разыщем хозяина.
— А как же плот? — сказала Зойка и опять с презрением сплюнула. Как какой-нибудь невоспитанный мальчишка.
— Привяжите к коряге, никто не тронет. Я отвечаю, — заверил нас Валька Ведерников, по кличке Ведро.
Жили Ведерниковы в центре села. У церкви. Спереди, в здании церкви, была мастерская, в ней ремонтировали машины, сзади было окошечко и висела вывеска «Сельпо». Это так в Песковатке магазин назывался. Почему он так назывался, я не знаю. «Сель», наверное, «сельский», «по»… Что «по»? «Поселковый»? Может быть, и совсем что-нибудь другое и вовсе не «поселковый». Мне некогда было думать, я есть хотел. До того хотел, что спать хотелось.
Дом Ведерниковых был с соломенной крышей. Когда мы подошли, из калитки вышла Валькина мать. Она на ходу повязывала голову белой косынкой.
— Сынок, — сказала она протяжно. — Что так долго оборачивался?
— Людей встретил, — показал на нас Валька.
— Чьи же это будете? — оглядела нас Валькина мать. — Что-то не признаю. Чьи же вы будете?
— Они городские, — пояснил Валька.
Странно как-то они говорили: «Чьи же вы будете?», «Не признаю».
— Отдыхать прибыли? — поинтересовалась Валькина мать. — Места-то у нас привольные, богатая красота кругом.
Была она маленького роста, даже не верилось, что она — Валькина мать.
— Сено сбросил у телятника, — сказал Валька. — Вы не волнуйтесь. Всё сделаю, как вы просили.
— Сколько привёз сена-то?
— Два воза справил.
— Мало, сынок, я же тебя просила до обеда возов пять доставить.
— Доставлю. Через час прибегу.
— Хорошо, жду. Ну, я побежала.
Но она не побежала, а пошла вдоль улицы. Странно говорили в Песковатке! «Пошуми» — это значит «позови», «побежала» — значит «пошла»… Но чуднее всего было то, что Валька обращался к матери, как к чужой: «Вы, маманя». У меня сестрёнка Женька, так она даже чужим говорит «ты». За это её в угол ставили, но мало помогает.
Валька хороший человек. Особенно мне понравилось, как он разгрузил сено. Подъехал с возом к телятнику, развязал верёвку, сбросил на землю жердь, которой сверху прижимал сено, взял под уздцы лошадь, повернул так, что передок у телеги приподнялся и воз опрокинулся. Потом Валька дёрнул вожжи, лошадь рванулась вперёд… И всё сено осталось лежать на земле. Я бы никогда так не догадался. Я боюсь лошадей. Валька-Ведро не боялся, и лошадь его слушалась.
Плот мы привязали к коряге. Два одеяла, японскую карту закопали под берег. Откос у берега был весь в норках — это были гнёзда стрижей. Стрижи летали над самой водой и жалобно попискивали — они думали, что пришли разорять гнезда. Напрасно так думали. Мы не собирались приносить им вреда, мы просто прятали свои пожитки.
