— А затем, — ответил прадед, — чтобы наши с вами дети уважали и любили лес — народное богатство. Лес служит им, нашим детям, и нам с вами преданно и верно, за что же обижать его?..
— Да мы бы сами… — смущённо проговорил румяный папа и стал поспешно собирать брошенные корки от апельсинов.
А прадед зажёг спичку и начал поджигать кучу мусора. И молодая красивая мама, подбежав, тоже стала поджигать костёр с другой стороны. Дети смотрели, как ловко Матвей управляется со своей работой, и просили:
— Дай нам тоже грабельки!
А где Матвей мог взять ещё грабли? У него больше не было.
Костёр разгорелся высоким пламенем.
Прискакали Панков с Дёмочкиным, притащили в дырявом ведре целую кучу окурков: нагребли их возле телефонной будки. Потому что здесь всё-таки был не дремучий лес, а зелёная зона возле самого посёлка, и на дороге у последней сосны стоял телефон-автомат. Окурки полетели в огонь, и мусор тоже, и старые ветки. Пискля вместе со своей бабушкой приволок рогатую корягу. Хвойные иглы раскалялись, коряга шипела, шишки потрескивали, меж обуглившихся сучьев плясали красные языки пламени.
Капа с Алёной Ивановной проводили папу и тоже пришли к костру, и всем — маленьким и большим — было весело оттого, что летели в небо золотые искры, и оттого, что лес стал чистым и зелёным.
Когда же костёр прогорел, все родители с детьми разошлись в разные стороны, многие уже стали прощаться: мамы, папы и бабушки торопились к поезду. Только прадед и Алёна Ивановна остались у кострища. Нельзя оставлять в лесу недогоревший костёр: может налететь ветер, укатить головешку, вздуть пламя, и оно побежит по траве, по веткам и стволам. Сгорит лес, и не станет его зелёной красы, и негде будет жить белкам и птицам вить гнёзда. Поэтому Алёна Ивановна и прадед подгребали последние угли, в них угасали синие огоньки и подёргивались седым пеплом. Матвей услышал, как прадед сказал Алёне Ивановне:
— Заведующая предлагала…
— И что же? — спросила Алёна Ивановна.
— Знаете ли, наша прабабушка своеобразно выражает своё мнение. Она сказала с искренним возмущением: «Что же, дача будет стоять, как дура?» — ответил прадед.
Алёна Ивановна рассмеялась.
«О чём они говорят, почему дача будет стоять, как дура?» — мельком подумал Матвей.
Капа потянула его за руку:
— Давай играть в дочки-матери.
— Я в девчоночьи игры не играю, — ответил он.
— Давай в папки-дочери. Ты пойдёшь на работу, а я буду спать под ёлкой. Тут наш дом. — И, не слушая его возражений, она полезла под низкую лохматую еловую ветку.
И сразу вылезла обратно.
Личико её вытянулось, глаза стали круглыми от испуга.
— Там белочка… — сказала Капа. — Она упала и разбилась. — Подбежав к Алёне Ивановне, Капа спрятала лицо ей в колени и заплакала.
Прадед отвёл тяжёлую ветку. На земле, у ствола, лежал неподвижный зверёк. Задняя ножка была вытянута, кровь запеклась на шёрстке. Прадед осторожно взял белку в ладони и почувствовал, как колотится её сердце. Белка напряглась, извернулась и попыталась куснуть его за палец.
— Силёнки ещё есть, — сказал прадед. — Выживет. Видно, какой-то злодей подстрелил её и не нашёл в темноте. То-то я слышал ночью выстрел!
— Да разве можно здесь охотиться? — волновалась Алёна Ивановна. — Тут же не дикий лес, тут же небольшая зелёная зона — для посёлка оставлена, для ребятишек…
— Какой он охотник! — отозвался прадед. — Ночью охотник не охотится. А это так… ночной вор, браконьер. Знал я таких. Рыщет с фонарём, случаем попадётся ему белка, он ослепит светом и выстрелит в упор, она ж, бедняжка, небось окаменеет от страха… Не охота, а убийство. Подлец такой. Поймать бы его…
— Мой папа приедет и поймает, — сказала Капа.
Вышли из леса. Прадед нёс белку в ладонях. Она лежала смирно, словно поняла, что люди хотят ей помочь.
— Он тут всех белок распугает, — волновалась Алёна Ивановна. — То-то их не стало видно в последние дни.
— И к нам вчера белки не пришли из бочки пить, и орехи на окне все целы, — сказал Матвей.
Шли по улице Зелёной, и все люди, которые встречались, жалели раненого зверька. Встретился им и сторож.
— Взгляните, Фёдор Фаддеич, — пожаловалась ему Алёна Ивановна, — взгляните, какое злодейство, ночной вор белочку подстрелил.
Сторож взглянул.
— Не добита — не добыта, — буркнул он и пошёл своей дорогой.
Алёна Ивановна утешала Капу:
— Мы её вылечим, доченька.
— Отнесём её нашей прабабушке, — сказал прадед. — Она нас с Матвеем всегда вылечивает, когда мы болеем.
— А я буду приходить проведывать, — сказала Капа.
И сразу откуда-то из-за спины Матвея, из-под рук прадеда вывернулись Пискля и Панков.
— И я-а!.. — заканючил Пискля.
— И я! — заявил Панков.
— И я — можно? — тихо спросил Дёмочкин.
Оказалось, он шагал позади всех. Прадед пропустил его вперёд.
— Можно, — сказал прадед. — Конечно, приходите, если Алёна Ивановна позволит.
И они стали ходить проведывать белку, впятером: Капа, Дёмочкин, Панков, Пискля и Алёна Ивановна.
Белка жила на террасе в корзинке на шерстяном свитере, из которого Матвей давно уже вырос, а Матвей положил туда ещё синий шерстяной носок, и Капа принесла кукольное одеяло.
Белкину раненую ногу прабабушка мазала лекарством, перевязывала, а белка перегрызала бинт, лечилась сама, зализывала рану языком. Но скоро она привыкла к прабабушкиным уговорам и ласковым рукам и терпеливо сносила перевязки, легонько покусывая прабабушке пальцы. Капа кормила белку орехами и звонко смеялась, когда зверёк отбирал у неё из рук орех и грыз, держа двумя лапами.
Рана поджила, но белка, сидя на задних лапах, раненую ножку ставила не прямо, а выдвигала в сторону.
— Как же она будет лазать по деревьям? — беспокоился Матвей.
— Ничего, приспособится, — говорила прабабушка.
Окна на террасе стояли настежь, но белка не уходила. Когда приходил Гамбринус, она вспрыгивала на спинку старого дивана и оттуда громко цокала: «цок-цок-цок» — дразнила его. А пить ходила из бочки у террасы и возвращалась обратно. Но однажды белка исчезла.
— Не хочу, чтоб она уходила в лес! — забеспокоился Матвей.
— Да, наверно, она по участку прыгает. Что ей одной в лесу делать?
— А может, там ещё остались белки, — спорил Матвей.
Но что удивительно — вместе с белкой пропали из корзины синий носок и кукольное одеяло.
Когда же после обеда прабабушка прилегла отдыхать на диван, в его высокой спинке что-то шумно завозилось, и пружина звякнула, как гитарная струна. Прадед отодвинул от стены диван вместе с лежавшей прабабушкой, посмотрел, а спинка сзади прогрызена, и из дырки выглядывает рыжий хвост. Белка! Она поселилась в спинке дивана. Вот спрятала хвост и выставила мордочку. Да что ж это такое? Её не узнать! Вся до самых глаз обросла синим пухом! Матвей даже испугался. А прабабушка засмеялась: белка разодрала носок, пухом устилает себе гнездо.
Однажды, когда вся компания пришла из детского сада проведывать белку, Панков с видом заговорщика потянул Матвея за руку и стал так чудно подмигивать глазом. Матвей, озадаченный, пошёл за ним сразу.
Они сошли со ступенек террасы, остановились в гущине малинника, и там, пощипывая ягоды и продолжая чудно подмигивать, Панков таинственно сообщил:
— Я придумал!
— Что? — не понял Матвей.
— Я придумал самое главное: как заставить их — твою прабабушку и прадеда — отдать тебя к нам в детский сад!
— Да? — удивился Матвей… — И они послушаются?
— Обязательно! — убеждённо сказал Панков. И опять моргнул.
— Тебе чего-нибудь в глаз попало? — спросил Матвей.
— Нет, — ответил Панков. — Когда про тайну рассказывают, всегда подмигивают. Я в кино видал. Давай сюда ухо!
Матвей пододвинул ухо, и Панков стал ему что-то нашёптывать. Вокруг никого не было, кроме Гамбринуса, но Панков решил, что лучше говорить шёпотом, если — тайна.
— Не дуй так сильно, а то щекотно. — Матвей почесал в ухе и стал опять слушать.
— Понял? — спросил Панков.
— Ага. А где мы возьмём?
— В лесу. Я уже отодрал.
— А чем царапать?
— Гвоздём, — сказал Панков. — А как твоего прадеда зовут?
— Кузьма Феофанович.
— Кузьма Фи… как? — спросил Панков.
— Феофанович.
— Нет, такое я не могу, — сказал, засомневавшись, Панков. — Фи-фе… как?
— Феофанович! — потеряв терпение, зашипел Матвей. — А как он её найдёт?
— Станет копать и найдёт.
— А зачем ему копать!
— Чудак, попроси его, чтоб он тебе грядку вскопал!
Тайный план был такой хитрый, что Матвей больше ни о чём думать не мог, только об этом деле. Даже прабабушка заметила, что он чем-то озабочен, — за ужином не замечал, что глотает, гречневую кашу съел всю до крупинки без всяких «не-а!».
