— А если он не захочет остаться у нас? — спросила она с нажимом.
— Не захочет? — передразнил её Грот. — Вот кого ты сделала из него — слюнтяя, мечтателя, девчонку! Ты слишком мягкая для теперешних времён и для задач, которые стоят перед нашим народом. Сразу видно, что в твоих жилах есть примесь чешской, славянской крови. Правда, Курт чистокровный славянин, но шесть лет сурового немецкого воспитания могли бы сделать его другим. — Грот остановился посреди комнаты, продолжая тоном эсэсовского офицера: — С сегодняшнего дня я сам займусь его воспитанием. Давно пора. Он был бы уже другим. Он бы смеялся над убогостью и нищетой родного дома и отсталостью своей страны, гордился бы, что забыл родной язык, язык маленького, никчемного народа, гордился бы тем, что говорит по-немецки, тем, что он немец. И не думал бы о матери. Никакие воспоминания не тревожили бы его. — Он перевёл дух, заходил по комнате и с коварной усмешкой продолжал: — Однако ещё не поздно. Он ещё деревце, послушное воле садовника. Вот увидишь, как оно будет расти в моих руках!
Госпожа Грот смотрела во двор. Её раздражало бездушие мужа. Когда он кончил, она повернулась к нему и робко заговорила:
— Я боюсь, что…
— Тебе нечего бояться, — прервал её Грот. — Для начала я пошлю его на год или на два в интернат, где из него выбьют дурь, которой он мучается в последнее время.
— Нет, ты не сделаешь этого! — воспротивилась госпожа Грот. — Ты не знаешь мальчика, этим ты его окончательно отвратишь и от себя и от меня! Если ты задумал такое, то лучше поскорее вернуть его матери.
Грот подошёл к жене и тронул её за руку.
— Фрида, будь благоразумна, — резко сказал он, глядя прямо ей в глаза. — Ты знаешь, почему я взял ребёнка. Предоставь всё дело мне. До суда Курт будет там, где он сейчас, а потом пошлём его в интернат. Я нашёл хороший интернат для мальчиков. Директор — мой знакомый, вместе в Польше служили. Туда я…
— Хватит! — простонала госпожа Грот и выбежала из комнаты.
Но в кухне ей тоже не сиделось, и она вышла из дому.
На улице царило предвечернее оживление. Взрослые возвращались с работы, из контор и магазинов, молодёжь — с купания или с прогулок. Кое-кто спешил в Ганновер в ночную смену, в кино или по своим делам. Одни были молчаливы и угрюмы, то ли от усталости, то ли от тяжких дум и забот, другие шумно выплёскивали своё хорошее настроение. Больше всех шумели мальчишки.
«И Курт сейчас с Хильдой и Максом возвращается с пляжа», — пронеслось вдруг в голове госпожи Грот. — Он смеётся, как эти мальчики, кричит, размахивает руками. Но вряд ли бы он смеялся, если б знал, что в Ганновере его ждёт родная мать, если б знал, что Грот вознамерился послать его в интернат, в котором верховодит такой же бездушный человек, как и сам он.
Мимо пробежал продавец газет.
— Вечерний выпуск! — кричал он во всё горло, размахивая пачкой газет. — Новый инцидент в Берлине! Последние вести из Кореи! Борьба двух матерей за ребёнка! Завтра союзный суд решит, чьим он будет!
Госпожа Грот опустила голову и ускорила шаг, чтобы избежать встреч со знакомыми. В последнее время столько говорят и пишут о Курте, Гроте и о ней самой! Иные целиком и полностью на стороне Грота, однако очень многие считают, что мальчика надо вернуть его родной матери. Они-то и роются в прошлом Грота, вытаскивая на свет божий такое, что ей стыдно смотреть людям в глаза. А Грот в восторге от этих разоблачений. Он их вырезает. В один прекрасный день они, мол, ему пригодятся. Это-де капитал, который он по возвращении в Арнсфельд получит вместе с процентами.
Рано или поздно Курт всё узнает. Узнает, что его тоже вызывали в суд и что они утаили от него повестку, узнает, как суд вынес решение без него.
Она остановилась посреди движущейся толпы.
Справедливо ли выносить решение без Курта? И не будет ли всякое решение, вынесенное без его согласия, лишь временным, всего лишь клочком исписанной бумаги? Жизнь без Курта будет трудной, но куда горше ежеминутно, ежечасно сознавать, что он с ней только потому, что она лишила его возможности увидеть свою родную мать и самому сделать выбор. И жить в вечном страхе, что в один прекрасный день он всё узнает и покинет её внезапно, среди ночи? Хотя нет, Грот увезёт его в интернат, где из доброго мальчика сделают бесчувственного, бессердечного человека, второго Грота.
Госпожа Грот осмотрелась по сторонам. По ту сторону площади стояло высокое серое здание. На фасаде сверкала огромная красная надпись: ПОЧТА — ТЕЛЕГРАФ — ТЕЛЕФОН. Немного поколебавшись, она торопливо пересекла площадь и со вздохом облегчения поднялась по лестнице в переговорную.
Доктор Мравляк говорил больше часа. Речь его лилась так гладко, будто он был англичанин или американец. Председатель суда Ральф Ц. Уикс время от времени сердито поглядывал на часы и встряхивал своей огромной головой. Оба присяжных, Остин А. Брид и Оливер Э. Харди, внимательно слушали. Харди, сидевший слева от председателя, то и дело одобрительно кивал и что-то записывал на лежавшем перед ним листе бумаги. Доктор Мравляк отдавал себе отчет, что защищает правое дело, что говорит не только от имени несчастной матери, которая без кровинки в лице сидела за ним, но и от имени словенского народа, всех народов Югославии. К тому же Фриц Грот, державшийся так надменно и повелительно, словно всё ещё находился в роли оккупанта на словенской земле, да и сам председатель суда, явно благоволивший к бывшему врагу, в немалой степени разжигали в нём боевой задор. Доктор Мравляк, начавший свою судебную практику в партизанах, а после освобождения пополнявший свое юридическое образование на родине и за границей, ясно видел, как придирчиво следит за каждым его словом председатель суда. Малейшая оплошка могла обернуться потерей юного словенца, разумные, убедительные доводы могли означать возвращение мальчика и тем самым торжество справедливости.
Ана не понимала ни слова, но чувствовала, что её защитник вложил в свою речь всю душу. И поблагодарила его взглядом, когда он сел. Мравляк улыбнулся ей, но, когда председатель суда вызвал Фрица Грота, лицо его снова стало серьёзным.
Грот с помощью переводчика сыпал фактами, которые даже иные немецкие газеты открыто называли искажёнными, а подчас и вымышленными, тщился показать себя в самом что ни на есть выгодном свете, эдаким благодетелем и разве что не требовал орден за то, что немецкому народу воспитал ребёнка, которого родила не немецкая мать. Председатель суда одобрительно кивал, Харди не скрывал презрительной усмешки, а по лицу правого присяжного Брида видно было, что он ещё не принял одну из сторон. По залу прокатился гул возмущения. Послышались отдельные реплики:
— Господин Грот, кажется, вы запамятовали, что ни Третьего рейха, ни Гитлера уже нет!
— Не забывайтесь, тут вам не гитлеровский суд!
Председатель бросил сердитый взгляд на набитый битком зал. Впереди сидели приятели и единомышленники Грота. Дальше, рядом с людьми, которых привело сюда простое любопытство, сидели югославы, проживавшие в Ганновере или в его окрестностях, а также местные жители, сочувствовавшие матери Янко. На боковых скамьях теснились многочисленные журналисты, корреспонденты всех крупных югославских, немецких, американских и английских газет. Вооружённые карандашами и фотоаппаратами, они внимательно следили за ходом дела. Лойзе Перко, самый молодой среди этой вездесущей братии с отточенным пером, то и дело вставал, громко соглашался с доктором Мравляком, ещё громче возражал Гроту и снова садился, чтоб записать буквально каждое слово.
Пока Грот говорил, атмосфера в зале накалялась.
Грот чувствовал настроение большинства собравшихся в зале людей, но благорасположенность председателя суда придавала ему уверенности в себе, и он изо всех сил старался заполучить правого присяжного. И упорно разглагольствовал, несмотря на шум и реплики, несмотря на то, что его собственная жена, с самого начала заседания нетерпеливо посматривавшая на боковую дверь, не одобряла его слов. Он так заговорился, что даже сам председатель вынужден был ему указать:
— Ближе к делу!
Грот сразу сбился. Наступила тишина. В этот момент отворилась боковая дверь.
Обе матери вскочили со своих мест.
— Курт! — крикнула с облегчением госпожа Грот.
— Янко! — вырвалось у изумлённой Аны.
Все, кто был здесь, молча смотрели на дверь. Янко, сопровождаемый тётей Бертой, испуганно озирался вокруг. Обведя взглядом судей, Янко перевёл глаза на Грота и покосился на зал.
И тут он вконец растерялся.
В первом ряду стояли две его матери. Обе были ему одинаково знакомы, хотя одну из них он столько лет не видел. У обеих глаза лучились любовью и добротой. Обе приближались к нему.
— Янко!
— Курт!
