И дед-медведь подымает огромную заострённую палку.
Уля нисколько не удивляется, что медведь и дед Савося — одно и то же, в одном лице и на протезах, и что волосянка Гаврика на голове у медведя, а в лапах у него палка Лаврика, но ей страшно за бурундука, ясно, что их, Улю и Кузю, хотят обмануть, медведь только прикидывается дедом, надо подождать настоящего деда, и она кричит: «Уходи, не дам Кузю, уходи, уходи! Я сама его вытащу, уходи!»
А что дальше в том сне — Уля не помнит…
С самого раннего утра Лера и Уля уже дежурили на скамеечке за сайбой.
Ещё было знобко, небо дышало холодком, крупная роса тяжело лежала на лопухах бадана, а солнце, подымаясь над хребтом, всё плотнее, всё жарче охватывало лучами просыпающуюся тайгу. Смола на коре лиственниц сверкала на солнце. Тяжёлые пучки кедровой хвои искрились. Наступал день ясный, синий и золотой.
— Вот покажется он, — сказала Лера, — не зевай, сразу покличь его, хлеб держи на ладошке и зови… И я так же…
— Увидишь, — отвечала Уля, не отрывая взгляда от валежника, — поглядит на пустой пенёк — и прямо к нам. Кузя — он во какой умный!
Так они просидели, им показалось, долго-долго, напрягшись всем телом, стиснув губы, с кусочками хлеба на влажных от волнения ладонях.
И они дождались: валежник зашевелился и на торчащей кверху ветке — знакомый полосатый зверёк с длинным хвостом и тёмными любопытными глазами. Кузя поогляделся, пошевелил усами, вертанул вытянутой мордочкой туда-сюда, и только было Уля набрала в лёгкие воздуха, чтобы окликнуть приятеля, — он взмахнул хвостом, как кнутиком, и снова нырнул в кучу хвороста, словно пловец в воду!
— И чего это он? — сказала Лера. — Он даже нас не видел! Мы и слова не сказали! Или что забыл у себя дома?
Уля погрозила неизвестно кому кулаком с зажатым в нём хлебом.
— Это всё из-за мальчишек. Кузя-то не глухой, небось, сидя в норке, слышал, как они хотели его ограбить, как топтались тут с палками своими. Вот и чудится ему: тут они, гаврики, караулят…
Сбоку, из-за бревенчатой стены, раздался знакомый хрипловатый голос:
— Зверя он боится, вот кого. Зверь в обратную густо пошёл, на низа. Вот он и осторожничает, как бы кто не зацепил по дорожке…
Дед Савося! И они прозевали его возвращение!
Такой же, как всегда: высокий, прямой, чисто выбритые щёки, короткая стрижка словно инеем покрытых волос. Куртка нараспашку, изюбревые моршни туго и высоко сидят на ногах. За спиной вздыбился сопкой старый зелёный рюкзак. Такой же дед Савося, не видать, что расшибся, только чуть похудел да поосунулся… Но как же это — не свои ноги, когда с таким рюкзаком в гору подымался целых пять часов? А подошёл — нигде кустиком не шелестнул, нигде камушком не загремел!
Нет, всё же дедушки могут быть без бороды и без усов. Настоящие. Если деду Савосе бороду, он бы уже не походил на себя. Был бы не дед Савося, а совсем другой дедушка. Чужой.
Лера подбежала к деду, прижалась лицом к его шершавой куртке, обняла накрепко обеими руками. Уля заходила вокруг, играя щеками, губами, глазами.
— Это ж прямо волшебный сон. Сплю, и будто вы, дедушка! Распрекрасный сон, только на самом деле!
— Ну, артистка! — сказал дед, ворочая плечами, чтобы папе удобней было снять тяжёлый рюкзак. — Фу ты! — продохнул он и опустился на доску у сайбы.
Они стояли перед ним, трое его гостей: папа в середине, а девочки по бокам.
— Выходит, всё в порядке, Севастьян Петрович? — осторожно спросил папа. — Отбушевала река?
— Очень нас река поразорить хотела. Да времена не те, — улыбнулся дед Савося. — Техникой отбились: тут и тракторы, и грузовики, и катера, и амфибии, и вертолёты… Куда уж ей тягаться с нами! Теперь на спад пошла, потише мурлит. И в ваших краях, за хребтом, отдождило. Последняя краюха лета суха́ будет!
— Так, наверное, скоро и пароход оттуда? — так же осторожно допытывался папа. — Давно ведь не был!
Дед быстро взглянул на папу.
— Что ж я, голова старая! Всё из-за Кузи вашего память отшибло. Завчерась почтовый катер прикатил, дожидал я его, геройский у нас почтарь, не забоялся! И тебе вот письмецо…
Дед Савося, засунув руку в глубокий внутренний карман куртки, вынул маленький тонкий пакетик и протянул папе. Секунду лежал конверт на большой дедушкиной ладони, но Уля приметила: слева, в уголке, на самом конверте нарисован розовый цветочек, а справа — марка с синим цветочком. Такие белые конверты, с такими волнистыми прожилками и с такими марками-цветочками, они с Лерой уже видели… Из экспедиции, которая где-то на Севере…
Папа нетерпеливо оборвал конверт сбоку, достал вдвое сложенный листок, и тут же, не сходя с места, прочитал одним махом. Вот уж теперь полвечера карту будет разглядывать!
Всё же, пока папа расправлялся с письмом, дед успел сказать девочкам пару слов:
— А на мальчиков не обижайтесь. Они ребята не глупостные, не задиры. Бригаду сколотили, по всей деревне носятся скорой помощью… Вот и нам с вами подмогли… Може, чего лишнего сказали, так от незнания, сами не рады… А что бурундуков палками, не скрыли, так ведь приходится, хошь не хошь, не от баловства, а от нужды. Вон детось хорёк повадился к Михеевне кур давить, а тот год кабаны поле у Захаровой заимки стоптали. Что поделаешь, их не уговоришь — там ловушку поставишь, там стрельнёшь, там волосяной петлей прихватишь. Если вредителей не сничтожить, то ни шанег, ни сухарей в дому не будет…
— Выходит, и наш Кузя — вредитель, да? — спросила Уля, глядя в упор на деда Савосю.
Дед, помедлив, вытащил трубку и зорко поглядывал на папу, а папа вертит в длинных пальцах письмецо, будто не всё вычитал, будто там ещё что-то осталось, очень важное…
— Так он, внученьки, той же породы, грызун, — словно извиняясь за Кузю, сказал дед. — При случае своего не упустит.
— И за просом в поле побежит?
— И за просом, хоть за две версты! — закуривая трубку, сказал дед.
— И за морковкой в огород? — допытывалась Уля. — Тоже?
— И за морквой, и за подсолнухом, и за тыквой, и за яблоками — ну что с ним, прожорой, поделаешь! — И дед сокрушённо развёл руками.
— А вот что, дедушка, поделаешь: поймать — раз, в ящик — два, и к нам домой — три. Как это… ага, изолировать и воспитывать. Вот. Сделать из Кузи человека.
Лера аж глаза на Улю вылупила! Кто это так говорил когда-то? Где она услышала?
А дед вынул трубку, закинул голову и басовито хохотнул. Потом вдруг разом примолк, вытянул шею и давай шарить глазами по кустам.
— Ишь ты, бродят, сколь набежало! — бормотнул он. — Все к реке теперь, к реке, там сейчас им кормёжки подвалит, здесь-то кругом пообчистили…
— Да, теперь надо обратно, к реке, обратно, — рассеянно сказал папа, пряча письмо в карман джинсов. — Так что, друзья, будем обед налаживать? А ну, девочки, за дело, а дедушка пусть отдыхает…
Ох, сколько же нанесли они сегодня всякой всячины на Кузин пенёк!
И свежий хлебушек, и полшаньги, и копчёной колбасы кружок, и сырные корочки, и каши с изюмом — понемногу от себя клали в миску, и дед добавил. Ешь, Кузя, привыкай к домашней стряпне, Кузя, не всегда же у нас дома будут водиться орешки-грибы-ягоды… Кузя, Кузька, Кузьмёнок!
А во время обеда меж папой и дедушкой такой разговор:
— Севастьян Петрович, теперь когда ж «Ракета» из Сретенска?
— На той неделе… Или кого встречать?
— Да нет, самим пора… Возвращается моя геопартия.
— Так… Значит, незряшнее письмецо?
— Нет, незряшнее, Севастьян Петрович. Леру надо к школе готовить. Улю в садик… Надо вместе всё это… Да ведь уж больше месяца гостим, надо и честь знать…
— Вы мне не помеха, — отвечал дед, — хоть насовсем оставайтесь. Свои-то внучата далече. Сам решай, тебе виднее. Раз решено новую жизнь, то езжай, не мешкай… Только уж береги получше то, что любишь и что тебя любит. Без этого жизнь пуста и никчёмна…
И дед Савося густо задымил трубкой.
После обеда девочки зашли за сайбу. Им показалось, что какой-то тонкий, юркий зверёк мелькнул за валежником, у колодин. Покрупнее, подлиннее, чем бурундук. А может, помстилось, как дедушка говорит… Тогда почему же еда на пне расшевелена, а нетронутая?
— Ну вот, — сказала Лера, — ты хоть поняла? От кого письмо, поняла?
— А что же я — дурочка? — отвечала Уля. — Когда на конверте простая марка, маленькая, — это с работы или вообще по делу, если марка с Лениным, с революцией, с электростанцией, то от седенькой бабули, а когда с цветами, картинками или артистами, то это от… геологов…
— Тише ты! Громче не можешь? Вот. А ты ещё с бурундуком затеяла. Нужен твой бурундук. Только о нём она и думает!
— А она хоть раз тебя поругала? Или нашлёпала? Помнишь, ты пол мыла, а она пришла, юбку подоткнула, раз-раз — и всё заблестело. И задачку помогла тебе решить… Вот. Налаживать надо.
