И вдруг, взглянув на лицо сестры, на её глаза, полные упрямых слёз, тоже скривилась, обняла её и примолкла. Что-то будет, что-то ждёт их в городе? Что за новая жизнь? Ихняя, Кузина…
И только она о нём подумала, о Кузе, как со стороны валежника — шум, треск, беготня. Сначала они увидели Кузю — он скакнул было на пенёк, но едва вытянул мордочку, вынюхивая и высматривая, вдруг протяжно бульбулькнул и взвился, словно его ожгло, и тут началось: с пенька на землю, мелькнул в траве, нырнул в хворостинник, оттуда пробкой, молнией по стволу, по нижним веткам, рванул повыше, прыг на соседнюю листвягу, а в прыжке на лету, крутя хвостом, повернул в другую сторону, будто увёртываясь от кого-то, покрутился по стволу, опять прыг, повис, уцепившись задними лапками за ветку, качнулся взад-вперёд, снова ныр в гущу хвои — треск, свист, писк, возня, беготня. Что с ним, с Кузей? Кузя, да что с тобой?
А то!
Мимо них с выкаченными в безумном страхе глазами. С хвостом, судорожно вытянутым палкой. Пролетел, мелькнул чёрными полосками на ржавой спине — кто? Бурундучок, Кузя. Мимо скамейки, мимо сайбы, стрелой промчал. А следом — они моргнуть не успели — другой зверёк, с длинным и гибким, точно резиновым телом и с мордочкой страшенной-престрашенной, будто она не всамделишняя, будто в маске: голова рыжая, золотистая, а переносье и брови бурые и вокруг носа и рта белые полоски — ну маска и маска, как сказочный разбойник. Оскалив зубы, зверёк тоже промчался мимо, обогнул сайбу, и вот уже оттуда, с той стороны, доносятся голоса папы и деда Савоси:
Дед Савося. Ах вы черти полосатые! Куда вас несёт!
Папа. Ничего не пойму, кто да кто, кто за кем?
Дед Савося. Да бурундук наш, Кузя, а за ним колонок, пообедать захотел!
Папа. Куда они подевались?
Дед Савося. Кружают. Не хуже ракеты носятся. Пожалуй, конец пришёл нашему приятелю… Во, воротились! Эй, да ты, чертёнок, куда? Гляди-ка, залетел в сайбу, у нас спасенья ищет… А тот щерится, а в избёнку боится…
В это время Уля и Лера уже были у дверей сайбы.
Мимо них, скаля острые зубки и огрызаясь, пролетел тот рыже-золотистый зверёк в буро-белой маске. Мимо костра, мимо черёмушника, к ближней листвяге, ловко по стволу — и нету, исчез в тайге…
Уля забежала в сайбу.
Где ты, Кузя?
На полках нету, на нарах не видно, на полу он, что ли, средь ящиков и разной рухляди? Нету!
Уля стала на четвереньки и заглянула под нары. Наверное, там, забился в уголок со страху.
— Кузя, Кузя, ты не бойся… Это мы с Лерой… Это я, Уля!
Протянутая её рука наткнулась на что-то маленькое, тёплое, дрожащее.
Бурундук не сопротивлялся. Осторожно, стараясь его не подмять, но прижав крепко к себе, Уля выползла из-под нар.
Бурундук сидел у неё на руках смирно, не шевелясь, не дёргаясь. Он лишь мелко, дробно подрагивал всем тельцем, и сердечко часто и гулко тукало, отдаваясь Уле в сгиб локтя, будто там у неё билась её жилка. Блестящие, тёмные глаза, вялые лапки, какой же он крохотный, оказывается, и сколько в нём покорности, доверчивости, беспомощности… Вот вас тут четверо, таких огромных, делайте со мной что хотите…
— Ну, — дед Савося достал трубку и задымил, — получила, что хотела? И ловить не пришлось, сам прибёг. Теперь береги своего Кузю!
В утренней тишине, под синим небом и белыми лёгкими облаками, прокатился по тайге, — прокатился, продержался и растаял трубный, чистый и глубокий звук, он казался прозрачным стеклянным шаром, радужным, поющим и говорящим стеклянным шаром, занесённым сюда, к хребту, снизу от реки.
Зверь? Отголосок грома? Реактивный самолёт?
— Пароход прошёл на низовья, — сказал дед Савося. — Завтра утром обратно причалит к нашему бережку…
И посмотрел на папу, вынув изо рта трубку и держа её мундштуком книзу, словно огромный вопросительный знак.
— Поедем, — сказал папа, — пора возвращаться домой.
— Тогда, кедровочки, давай собираться, — сказал дед, — потихоньку, не спеша, ничего чтоб не забыть… Ежли сразу после обеда двинем, так засветло дойдём до села, к вечернему самовару, заночуете у бабки Фёклы, у тёплой печки, а утрось на пристань… Мне-то надо клетушку для вашего Кузи доделать, пустяки осталось — не на руках же, не в рюкзаке его тащить… к новой жизни…
Кузя быстро привык к ним, даже удивительно: он молнией пролетал по нарам из одного края в другой. Подскоком взлетал на узенькую плашку крохотного окошка. А то вдруг булькнет сверху — залез на балку. Или свистнет из-под нар, шелестя бумагой, старыми обутками, тряпьём и кусками дерева и фанеры, будто разбираясь в дедушкином хозяйстве — что гоже, а что нет. Дня через два или три они увидели, как Кузя деловито вытащил из-под нар старый катанок, раз в пять длиннее и толще самого Кузи, дотащил — откуда силёнки? — до угла, нырнул в голенище, вылез через «зев» отставшей подошвы, поднатаскал клочки бумаги и принялся обёртывать ею низ голенища. Нет, он не собирался покидать сайбу, он строил себе на зиму гнездо! И, довольный, заскочил к Уле на колени, она даже замерла и руки убрала за спину. А он с колен на плечо к ней, посидел, оглядывая, наверно, свою работу, соскочил и снова — грызть, рвать, тащить, строить…
Теперь он брал кедровую шишечку прямо из пальцев, и тут же вышелушивал орешки, держа шишку обеими лапками. Подбирал ягоды с ладоней. И знал, что это ему кладут в мисочку хлеб, сыр, кашу, наливают воду… И, не стесняясь, утаскивал в свою нору-катанок всё, что готовил про запас, к зимовке. Он ведь не знал, что замышляют люди…
В эти дни сёстры поближе рассмотрели своего Кузю, своего красавчика. Вот он, оказывается, какой: круглый нос покрыт редким волосом, верхняя губа обсажена редкими чёрными усами, на щеках и над глазами торчат щетинки, и коготки у Кузи коричневые, а большой палец похож на бородавку, твёрдую, как скорлупа ореха… А ещё — эти пять чёрных полос, пять тёмных ремешков, пять смоляных струек, идущих по спине от затылка к хвосту. От этих полосок бурундук казался ещё гибче, стремительнее, ловчее, проворней. Из-за тех полосок, объяснил дед Савося, и зовут его кой-где ласково «полосатиком», «полозом», а в иных местах «медвежьей совестью» — вроде в давние времена досадил бурундук медведю, тот его хвать когтями по спине, как граблями, вот и осталось пять длинных отметин…
Про медведя, может, и складная байка, а вот как-то луч солнца скользнул по плотно сидящему на теле Кузи короткому рыжеватому меху, и Уля увидела проплешины там, где Кузю ухватили кривые острые когти мохноногого канюка-курганника. Бедный ты наш, спасёнок ты наш!
Нет уж, больше они его в обиду не дадут. Ни медведям, ни канюкам, ни колонкам, ни гаврикам — никому!
Сёстры обошли весь участок вокруг сайбы — где-то Лера оставила куклу, где-то Уля забыла книжку… И везде всё знакомое, привычное, будто всю жизнь здесь прожили…
Вот на той лиственнице, слева, папа нашёл — у ствола, меж сучьев, — гнездо нашёл длиннохвостой неясыти, а в нём птенцы — круглые, пуховые, с чуть пробившимися перьями. Ух, пищали же они, куксились, а всё ж обжили земляную крышу сайбы, а когда отросли крылья, стали улетать, хотя и возвращались частенько за угощением!
Поодаль, в зарослях кустарниковой берёзы, они вспугнули птичку-дубровника, у неё гнездо было в ямке, в траве, и повито конским волосом — откуда только раздобывала его!
А там, на крутом бережку ключа, поросшем ивой, боярышником, дикой яблоней, они нашли гнездо кулика-перевозчика — птички в цвет сливались с галькой, песком и прошлогодними листьями. И куличок вовсю старался, вился, кружился, под нос подлетал, лишь бы отвлечь их от гнезда…
И, конечно, постояли они возле валежника и пенька, где познакомились с Кузей и где было с ним и с ними столько происшествий!
Меж тем дед Савося закончил ящик-клетушку для Кузи. Домик для путешествия. Ничего мудрёного: вбил десяток-полтора колышков в доску, покрыл сверху фанерным листом, сделал заслонку — она легко подымалась и опускалась. Продолговатый лёгонький ладный ящичек, пахнущий свежим деревом…
Поставили ящик на нары. Подняли заслонку. Ну, а теперь что, как его загнать?
— А очень просто; положите шишку, голубики — он сам зайдёт. Сам в избу забежал, сам в тюрьму залезет!
В тюрьму, скажет же дедушка!
Однако ягод и орешков, пшена горсть подбросили в глубину ящика… И, разойдясь по углам, стали ждать…
Любопытный, проныристый бурундук появился у ящика незаметно — то ли с балки, то ли из-под нар, то ли из своего дома-голенища…
Он обошёл ящик кругом, тычась круглым носом в планки, изгибая хвост змейкой и приподымая чёрно-рыжий задок, свёртывался шариком, хвост и ноги под себя, становился столбиком, мордочку кверху, вынюхивая опасность и подвохи, и наконец, соблазнённый вкусной едой, юркнул в ящик. Сторожка сбилась, заслонка упала, и Кузя, впервые в своей жизни, оказался взаперти…
