Но тут Галина Александровна сказала:
— Сможете, сможете. Не сомневайтесь.
Гоша догадался, что она все это заранее придумала, с пятницами. На всем готовом — это не так уж хорошо, вот что она решила.
А Галина Александровна уверенно говорила:
— Они смогут, Зоя Викторовна. Это же вон какие старательные и работящие ребята. Вы сами видели, Зоя Викторовна.
Климов выскочил вперед:
— А чего? И поработаем. Деньги нам будут платить?
— А как же? — Зоя Викторовна была довольна. — Вот это настоящий разговор. Будете сами зарабатывать. Сколько заработаете, столько и получите. В собственные руки.
Они зашумели:
— Согласны!
— Деньги получим! Денежки!
— На что захотим, на то потратим!
— Мороженое, шесть пачек!
— Пирожное с кремом!
— Восемь, нет десять шоколадных батончиков! Они мечтали, они шутили и дурачились.
— В пятницу мы вас ждем к четырем. — Зоя Викторовна провожала их до проходной. — Мы — ваши шефы. А вы теперь — наши шефы. Будем помогать друг другу.
Тут она отдала Насте большой сверток. Там были апельсины, бананы и пирожные с кремом.
— Все-таки вы нам дали гостинцы, — весело сказала Ира Косточкова. — А мы думали, не дадите. Только работу дадите, мы думали.
— Отчего не угостить хороших детей? — улыбнулась бригадирша Зоя Викторовна, и добрые ямочки заиграли на ее щеках, на локтях, на подбородке. — Только это не самое главное — получать от всех гостинцы.
Гоша ложится спать и сразу вскакивает. В бок впивается что-то твердое. Заглянул под простыню — там бутылка с клеем. А ребята посмеиваются.
— Кто? — хмуро смотрит на них Гоша. Но можно не спрашивать. Климов, конечно. Другие тоже не голуби, но Климов — это Климов. Он и не отпирается, хохочет.
Надо бить. Сразу и крепко. Почему медлит Гоша? Нет, он не боится Климова, хотя Вова здоровее Гоши и дерется злее. Просто связываться неохота. Вот и все. И сразу находятся оправдания. Климов вот-вот уйдет из интерната — чего же с ним связываться? Кончится же когда-нибудь эта волынка с усыновлением. Десять раз в день Климов повторяет: «Меня усыновляют, еще немного осталось. И я от вас уйду. А вы тут кукуйте».
И кому говорил-то! Лиде Федоровой. У нее сразу полные глаза слез. Ее-то родная мать забыла, месяцами не приходит. Близко живет, но даже по воскресеньям не приходит никогда. Да разве одна Лида? Все мечтают, чтобы их усыновили. А усыновили одного Климова.
Гоша пульнул в Климова бутылкой с клеем, но промахнулся. И Климов захихикал еще ехиднее:
— Стрелок без ума! Тоже меткий нашелся!
— Ох и гад ты, Климов, — почти мирно вдруг сказал Гоша, — скорее бы тебя усыновили. Выкатился бы ты отсюда.
Климов почему-то не отозвался. Чего это он? Гоша удивился. Чтобы Климов промолчал — так не бывает.
А Вова Климов уже не хохотал. Он повернулся вдруг к стенке и сделал вид, что спит крепким сном.
— Вова, ты спишь, что ли? — спросил Женька Палшков. — Давай страшные истории рассказывать, Вова.
— Сплю. Выруби звук.
В спальне постепенно стало тихо. И скоро все заснули. Потому что давно известно: если не бросать друг в друга подушками, не рассказывать страшные истории, не смеяться и не прыгать по кроватям, засыпаешь довольно быстро.
Тихо посапывает спальня, только Вова Климов лежит и смотрит в темноту. Он один знает, почему не хочется ему сегодня беситься и носиться. Он знает, а больше никого это не касается.
…После ужина Климова вызвал к себе директор. Наконец-то. Вова помчался вниз, перепрыгивая через две ступеньки. Усыновление — что же еще? Раньше его вызывали в кабинет директора из-за разбитых тарелок, один раз — из-за голубя, которого Вова ловко поймал и привязал за ногу к забору. Теперь у него, у Вовы, в этом кабинете совсем другие дела. Наконец пришли все нужные документы. Интересно, сегодня его отдадут отцу? Или придется ждать до завтра?
— Садись, Климов, — сказал директор. Вова насторожился. Разговор должен быть коротким, и садиться вовсе не обязательно. Уши у Вовы запылали, узкие недобрые глаза уставились на Андрея Григорьевича. А директор вел себя странно. Он мялся, мычал и никак не мог начать разговор. Такое Вова видел впервые, хотя прожил в интернате уже три года.
— Вот какое дело, Вова Климов. Понимаешь, усыновление твое откладывается. Ну, не получилось. Ты не особенно расстраивайся, в общем, не пойдешь ты домой. Пока. А живи пока здесь. Ну чего ты, чего ты?
Климов жестко ответил:
— Я ничего.
И тут плечи у Вовы затряслись, лицо сморщилось, слезы покатились, горькие, как морская вода.
Директор молчал, отвернулся. Потом сказал:
— Ты взрослый парень, я с тобой по-взрослому буду говорить. — Директор вертел в руке какую-то тетрадку, сердце колотилось, и лекарство, которое он проглотил перед Вовиным приходом, совсем не помогало. Директор продолжил: — Считается, что любой дом лучше, чем интернат. Ну считается, и, наверное, правильно. Так и есть. Дом есть дом. Но, понимаешь, все-таки не любой. Не любой, Вова. И я не могу допустить, чтобы ты опять оказался среди безобразия, среди опустившихся людей. Подонков. Я за тебя отвечаю. Сегодня состоялся суд, были свидетели. Люди знают жизнь твоего отца. И я тебя не отдал. Твой отец, Вова, не начал новую жизнь. Обещал, но не смог. Вот все, парень. Такие дела.
И директор Андрей Григорьевич замолчал, опустил свое толстое лицо. Так они и сидели, Вова Климов и директор. Молчали. Потому что говорить было нечего.
Вова утер рукавом лицо.
— Я пойду?
— Иди, Вова. И держись. Ступай, Климов.
…Об этом разговоре не знал никто. И ни один человек не заметил, что в этот вечер Вова Климов был не похож на себя. Грустный или, например, заплаканный. Да ничего подобного. Он, как всегда, толкался, дразнился, ко всем приставал. Только в самой глубине его узких глаз была печаль. Но кто станет присматриваться к глазам Климова? От его кулаков увернуться — и спасибо.
Незадолго до сна Климов пробрался в спальню и деловито сунул Гоше в постель бутылку с клеем. Так ему захотелось, Климову. Когда Гоша обнаружил эту бутылку, опять никто не удивился. Климов, как обычно, шутит. Нечушкин, как обычно, сердится на Климова. Делов-то.
Когда Галина Александровна заглянула в спальню, чтобы сказать им «спокойной ночи», все было тихо.
Она удивилась и заспешила домой.
Почему так бывает: когда чего-то очень сильно ждешь, оно никак не случается? И ты постепенно устаешь надеяться. Ты перестаешь ждать. Отвлекся, забыл — и тут оно как раз случится.
Гоша Нечушкин сильно раскачался на качелях, еще сильнее, еще — и качели подлетали высоко. С высоты он видел весь двор. Черные деревья, футбольное поле. Там сегодня играли большие, и младшие не лезли. Гоша качался, и ветер дул сначала в лоб, потом в затылок. И было весело, и хотелось петь и орать во все горло. Но ни петь, ни орать Гоша не стал.
— А Гоша-то смелый, — вдруг сказала рядом Ира Косточкова. — Вон как летает.
— Смелый-угорелый, — откликнулся сразу Климов. — Да, Ира? Смелый-угорелый! Ха-ха-ха!
Но Ира Косточкова пожала плечами:
— Ах как остроумно!
И пошла тихонечко по дорожке между тополями. Трепыхалась на ветру легкая косыночка, которую Ира повязывает поверх куртки.
«Чего это она?» — удивился Гоша. Но как раз тут Вера Стеклова позвала:
— Гоша Нечушкин! Иди скорее! Бабушка приехала!
Все остальное тут же вылетело из Гошиной головы.
Он рывком остановил качели и помчался через двор. Приехала бабушка! Вот оно и случилось! Сейчас наконец он все узнает. Прошло очень много времени, и мама, конечно, получила письмо. И наверняка прислала ответ. Его мама! Она приедет! Он увидит ее! Может быть, она уже в дороге? Едет в поезде. Или летит на самолете. Или на вертолете. А вдруг она уже в Москве? И теперь едет в троллейбусе? Или в метро? И спешит, спешит к своему сыну. Конечно, спешит — каждая мать спешит к своему сыну.
Бабушка сидела в вестибюле, рядом на скамейке лежал прозрачный пакетик с сушками, еще какие-то гостинцы.
Увидев внука, закивала.
— Подрос вроде, Гошенька.
— Вырастешь, пока тебя дождешься. — Он запыхался, смотрел на нее в упор, ждал.
— Вот сушки привезла твои любимые, чайные. А это леденцы, пососешь, развлечение все же.
— Ты мне про сушки не рассказывай. Ты про главное говори. Про письмо.
— Про письмо? — Блеклые глазки заморгали непонятливо. — Про какое письмо, Гошенька?
— Бабушка! Ты что? Ты отправила письмо-то? — Он хотел сказать «маме», но слово застряло в горле, не выговаривалось. И он сказал: — Которое я тебе дал? Письмо? Отправила?
— Ах, это? А как же? Отправила. Адрес написала, он у меня в белой книжке был записан, адрес и цифры индекса. Я в тот же самый вечер опустила в ящик у аптеки. А как же? Письмо — дело такое. Ты меня, Гоша, знаешь: сказала — отправлю, значит, отправила.
