— Мы не работали! — удивленно сказал Анвер.
Мне пришлось углубиться в созерцание своих балетных туфель, чтобы избежать вопросительного взгляда Евгения Даниловича. Жаловаться я не любила.
— Я отменила репетицию, — живо поднимаясь со стула, сказала Анна Николаевна. — Анверу надо было дать отдых после съемки.
— Вот как, — произнес Евгений Данилович очень спокойно, но я, подняв глаза, увидела, как его лицо стало строгим. — Значит, вы решили, что лучше, если он устанет перед съемкой.
— Да это же пустяк! — улыбнулась Анна Николаевна.
Она вошла на площадку перед шалашом и сказала:
— Все очень просто. Значит, так…
Оказалось, что это не совсем просто. В темпе музыки я поднималась с коврика, бежала навстречу Анверу. Мы замирали обнявшись. Потом он поднимал меня на вытянутых руках и, покружившись, опускал так, что оба мы должны были оказаться на коленях перед очагом. Мы особенно бились над тем, чтобы одновременно стать на колени.
— Держи ты спину! Не висни на мне! — ворчал он и отпихивал мои руки, когда я подбегала к нему, поднявшись с коврика.
— А ты не толкайся, — шептала я.
— А я говорю: не висни…
Я не висла. Но ему было тяжело, и он злился. Раздражалась и Анна Николаевна.
— Рая, так нельзя. Ну что это? Спина корявая, весь корпус хлюпает! Чему тебя только учили в школе?
Балерины, усевшись рядком на лужайке, смотрели на мои мучения. Хабир сидел рядом с ними. Он, видимо, приехал позже на своей «Волге», чтобы удостовериться в моей бездарности. Хорошо еще, что Вадим, занятый с операторами, не оглядывался в мою сторону.
— Ну, давайте еще раз! — подбадривала Анна Николаевна. — Рая, это же проще пареной репы.
Не знаю уж, как вела бы себя пареная репа, если бы партнер опускал ее с двухметровой высоты, в какой-то момент руки у него сгибались, и лететь приходилось не коленями, а головой вниз…
— Может быть, ему сначала ее опустить, а потом уж самому на колени стать! — услышала я голос Хабира. — Так ребятам легче будет!
Я невольно с благодарностью взглянула в его сторону. Это очень облегчило бы нашу задачу.
— Что же, он ее перед собой на колени поставит? — недовольно сказала Анна Николаевна. — Не та ситуация!
— А пусть не на колени, а на пальцы поставит. И ей из этого положения легче двигаться дальше будет.
— Вряд ли будет эффектно. Ну, попробуйте…
Мы с Анвером сделали все очень четко. Он сразу опустился на колени, а я притянула к себе его голову, чтобы подчеркнуть любовь к жениху.
Он удивленно взглянул на меня и отодвинулся.
— Ничего получилось. Можно оставить так, — одобрила Анна Николаевна. — Теперь, Рая, отстранись и на полной ступне беги в шалаш, за кумысом. И-и, раз, два, три! Раз, два, три!
Я схватила в шалаше узкогорлый кувшин и, отсчитывая про себя такт, подбежала к Анверу.
— Ой, уморила! — захохотал он, повалившись на пенек. — Смотрите, из кумгана хочет жениха поить!
Я, не понимая, рассматривала красивый кувшинчик.
— Это все равно что русского жениха из рукомойника угощать! — объяснил он мне и сверкнул белозубой улыбкой.
Балерины громко хохотали.
— Тихо, товарищи! — вмешался Евгений Данилович. — Рая, там в шалаше есть пиала…
Анверу мало было моего унижения.
— Ты поищи там, может быть, корыто найдешь для угощения! — смеясь, сказал он.
Балерины так и прыснули. Фатыма, всплеснув изящными руками, даже повалилась, уткнувшись в колени к Розе.
— Я не была в Башкирии с девяти лет! — громко сказала я, стараясь смотреть на Анвера как можно спокойнее. — И забыла, что в деревнях умываются из кумгана.
Он усмехнулся:
— Конечно, ты же обитала на дачах с горячей и холодной водой!
— Ах, вот как? Ты думаешь? — возмутилась я. — Так вот, плохим ты был у нас секретарем комитета, если не знал, кто чем дышит в интернате, под одной крышей с тобой…
— Рая, прекрати, — строго сказала Анна Николаевна.
Но я не могла остановиться и, хотя стояла рядом с Анвером, говорила так громко, словно он был глухим:
— Ты в то время, наверное, посылки с яблоками и с медом из дому получал! А меня интернатский компот устраивал. Я девять лет только интернатские ботинки носила и платье и пальто… И счастлива была! Мне государство даже день рождения отмечало, подарки делало!.. Только вот родных дать не могло!.. Бабушка из медпункта и тебе не раз сопливый нос вытирала, только ты забыл, а я весь век буду…
Евгений Данилович стал между мною и Анвером.
— Рая, остановитесь, чтобы не сказать того, в чем потом раскаетесь! — воскликнул он.
Я отошла и, опустив голову, села на коврике перед шалашом. Я уже раскаивалась. Такая горячность ни мне, ни Анне Николаевне помочь не могла.
— Анвер, вы как-то на днях жаловались на невнимательное отношение к артистам, — спокойно продолжал Евгений Данилович. — Что вы скажете о поведении, которое в первый день съемок доводит девушку до того, что она не может работать?
— Я могу работать! — сказала я, вставая. — Могу!
— Извините меня! — официально сказал Анвер, шагнув ко мне.
— Не имеет значения! — так же официально ответила я.
Евгений Данилович усмехнулся:
— Ну и прекрасно. Теперь сядьте поудобнее и выслушайте меня.
Мы уселись на разных концах бревна.
— Движения у вас получаются уже хорошо, — сказал наш режиссер. — А все остальное очень плохо. Вы, Рая, слишком вяло бросаетесь к жениху. Ведь теперь, когда бай убил вашего отца, только любимый остался опорой и утешением в горе. Понимаете? Он сейчас ваше единственное счастье.
Я кивнула головой.
— А вы, Анвер, в эту минуту встречи готовы за любимую всю свою кровь по капле выпустить, жизнь отдать, а не то что из кумгана кумыса напиться… Поняли? Вы же совсем не проявляете никакой любви…
Мы с Анвером покосились друг на друга. Его пушистые брови сошлись вплотную, черные глаза смотрели хмуро. Так же хмуро он сказал:
— Пастух должен быть мужественным человеком, и не в его характере нежничать!
— Ай-яй-яй, Анвер, — покачал головой наш режиссер. — Значит, вам хочется, чтобы пастух был эгоистом? Он только может принимать любовь девушки, а душа его холодна, как собачий нос?
— Нет, не только принимает, — в замешательстве ответил мой хмурый партнер. — Он любит, но у него такой характер!
Евгений Данилович вдруг рассмеялся:
— Анвер, да вы посмотрите на Раю! У нее глаза как чистое небо, в лице, в фигуре столько детского! Разве вам — Анверу — не хочется уберечь ее от горя? А ведь пастух к тому же любит ее, как же он может пыжиться, когда у девушки только что убили отца?
Анвер на меня не взглянул.
— Я хочу играть пастуха, а не сентиментального фарфорового пастушка! — буркнул он.
— Вот как? — рассердился наконец и Евгений Данилович. — Вы считаете сочувствие и внимание к близким сентиментами? Может быть, вам кажется мужественностью пренебрежение к женщинам и грубость со стариками?
— Нет, не кажется, — с вызовом сказал Анвер, метнув взгляд в мою сторону. — Хотя я и не так нежно прекрасен, как некоторые другие.
Меня начал разбирать смех.
Теперь я поняла, что он, наверное, считает меня «нейлоновой». Так мы в училище называли нескольких избалованных девушек, которые приезжали в училище на родительских собственных автомобилях, в дорогих нейлоновых шубах и тончайших нейлоновых трико. Они держались от нас несколько отчужденно и не сидели с нами на галерке в дни культпоходов.
Анвер ведь не знал, сколько линолеума перемыла я на полу той самой дачи, где не было ни горячей, ни холодной воды, а зимой отапливалась одна кухня. Бабушке не было совестно за меня. В интернате мне не приходилось хозяйничать, зато бабушке я помогала изо всех сил, чтобы не чувствовать себя ей в тягость и быть заботливой внучкой. Анвер считал меня «нейлоновой» — это было смешно!
Я невольно улыбнулась. Нерешительно улыбнулся и Анвер.
— Ну хорошо, начнем еще раз, — успокоился наконец и Евгений Данилович. — Анна Николаевна, передаю вам жениха и невесту.
— Эх, ребята, ребята, — сказала она. — Давайте же сделаем все по-настоящему! Ну… И-и, раз!
Я кинулась к Анверу, будто он был не он, а совсем другой человек, которому я могла бы сейчас рассказать, как тяжело у меня на душе оттого, что я чувствовала себя словно между двух огней: с одной стороны, обидное равнодушие Анны Николаевны, а с другой — недоброжелательство балетных артистов. Я смотрела так, словно ждала от него совета и утешения. Правда, смотрела я не в лицо, а на шапку Анвера, но вдруг встретила его удивленный, но мягкий взгляд. Едва я протянула к нему руки, как он крепко прижал меня к себе, так, что узел из тесемок, связывающих его ворот, вдавился мне в переносицу. Легко подхватив, он закружил, держа меня над своей головой, и осторожно опустил. Потом вдруг мягким, но сильным движением провел ладонями вдоль моих опущенных рук, коснулся колен и, сам опускаясь на колени, довел свои ладони до самых носков туфель, на которых я стояла. Он будто хотел удостовериться, что я жива и цела, а поверив этому, обнял мои ноги у щиколоток и прижался к ним головой. Я, склонившись, подняла его лицо и положила ладонь на его голову.
