Он ни минуты не сомневался, что граф запретит Ньюику обижать бедняка.
— Ты умеешь писать? — спросил граф.
— Умею, но не очень хорошо.
— Сними все со стола и принеси перо, чернила и лист бумаги из моего бюро.
Маленький лорд быстро исполнил приказание, и через несколько минут бумага, большая чернильница и перо были на столике.
— Готово! — весело сказал мальчик. — Теперь можете писать.
— Писать будешь ты сам, — отвечал граф.
— Я?! — воскликнул, краснея, маленький лорд. — Сумею ли я написать как следует? Я очень неправильно пишу, если нет словаря и никто не подсказывает.
— Пиши как знаешь, — отвечал граф. — Хиггинс не обидится, если будут ошибки. Я не филантроп, как ты. Обмакни перо в чернила.
Маленький лорд уселся за стол и приготовился.
— Что же писать?
— Можешь написать, чтобы Хиггинса оставили пока в покое, и подпишись: «Фаунтлерой».
Маленький лорд стал медленно и серьезно выводить буквы на бумаге. Он вложил всю душу в это занятие. Окончив письмо, он с некоторым беспокойством подал его деду.
— Как вы думаете, хорошо? — спросил он.
Граф посмотрел письмо, слегка улыбнулся и заметил:
— Хиггинс найдет, что вполне удовлетворительно, — и подал письмо священнику.
Вот что прочел мистер Мордэн:
«Дорогой мистер Ньюик, оставьте, пожалуйста, пока Хиггинса в покое, чем обяжете меня.
Остаюсь с истинным почтением Фаунтлерой».
— Мистер Гоббс всегда так подписывал свои письма, — пояснил маленький лорд, — и я только решил, что лучше прибавить «пожалуйста», так вежливее. Правильно я написал?
— Не совсем, — ответил граф. — В словаре многие слова пишутся иначе.
— Я этого-то и боялся, — сказал мальчик. — Мне следовало бы спросить. Когда в слове больше двух слогов, я всегда ошибаюсь. Дайте я перепишу.
И он стал переписывать письмо очень тщательно, спрашивая у графа, как писать почти каждое слово.
— Правописание — очень трудная вещь. Часто оказывается, что слово пишется совсем не так, как я думал. Иногда даже пропадает всякая охота писать.
Когда мистер Мордэн уходил, он взял письмо с собой. Священник вынес из этого свидания самое приятное впечатление — чувство, которое он никогда не испытывал раньше, покидая замок.
Маленький лорд проводил гостя до дверей и воротился к деду.
— Могу я теперь идти к маме? — спросил он. — Она ждет меня.
— Для тебя кое-что есть в конюшне. Посмотри сначала, — сказал дед. — Позвони.
— Я вам очень благодарен, — проговорил, краснея, мальчик, — Но я лучше завтра посмотрю. Дорогая будет меня ждать.
— Хорошо, — согласился граф. — Я велю заложить карету. — И затем сухо прибавил: — Я хотел показать тебе пони.
— Пони? — У мальчика перехватило дыхание. — Чей пони?
— Твой…
— Мой?.. Мой?.. Как все игрушки наверху?
— Да, — отвечал дед. — Хочешь его посмотреть? Велеть его привести?
— Я никогда не думал, что у меня будет пони! Никогда! Как дорогая будет довольна! Вы мне так много дарите!
— Что ж, хочешь видеть лошадку? — спросил граф.
Маленький лорд вздохнул:
— Очень хочется, но теперь некогда…
— Ты обязательно должен съездить к матери сегодня! Разве нельзя отложить?
— Нет, — отвечал мальчик, — она ждет меня все утро, и я все утро о ней думал.
— Хм! — промычал граф. — Ну хорошо, позвони!
Старик поехал вместе с внуком и, проезжая под сенью больших деревьев главной аллеи, все время молчал. Зато Седрик не умолкал и расспрашивал деда про пони: какой он масти, как его зовут, сколько ему лет, какого он роста, что больше всего любит есть и когда он сможет его увидеть на следующий день.
— О, дорогая будет так рада! — говорил он. — Она вам будет очень благодарна за то, что вы так добры ко мне. Она знает, что я очень люблю пони, но мы с ней не думали, чтобы я когда-нибудь мог иметь собственную лошадку. У одного мальчика с Пятой авеню была своя лошадка, он каждое утро ездил на ней верхом, а мы проходили мимо его дома, чтобы посмотреть, как он катается.
Седрик откинулся на сиденье и несколько минут смотрел с восторгом на деда.
— Я думаю, — сказал он наконец, — что вы самый лучший человек во всем мире! Вы все время делаете добро и думаете о других. Дорогая говорит, что это настоящая доброта, когда не думаешь о себе, а всегда о других. Вы именно так поступаете, не правда ли?
Граф был так поражен этой характеристикой своей личности, что не знал, что сказать, так ему было странно, что ребенок каждое его эгоистическое намерение приписывает великодушию.
— Скольких людей вы осчастливили! — продолжал Седрик. — Майкла и Бриджит с их детьми, торговку и Дика, Хиггинса, его жену и детей, и мистера Гоббса, и мистера Мордэна, потому что, конечно, он был очень рад, что вы исполнили его просьбу. А дорогую и меня как вы обрадовали, подарив мне пони и еще столько всего! Я считал по пальцам и насчитал двадцать семь человек! Вы сделали счастливыми двадцать семь человек!
— И это я всех осчастливил? Я? — спросил граф.
— Конечно, вы! Знаете, люди иногда очень ошибаются насчет графов, когда их близко не знают. Вот, например, мистер Гоббс. Я напишу ему письмо и скажу об этом.
— И что же он говорил о графах?
— Дело в том, что он ни одного графа лично не знал, а только читал о них в книгах. Он думал — вы не обижайтесь! — что они все страшные деспоты, и говорил, что не пустил бы графа на порог своей лавки. Но если бы он вас знал, я уверен, он был бы другого мнения. Я ему напишу про вас…
— Что ты ему напишешь?
— Напишу, — сказал мальчик, все больше оживляясь, — что вы самый добрый человек в мире, что вы всегда заботитесь о других, что вы всех делаете счастливыми и что я хочу, когда вырасту, быть похожим на вас.
— На меня, — повторил граф, и краска стыда покрыла морщинистое лицо старика. Он отвернулся и стал смотреть в окно.
— Да, на вас, — повторил маленький лорд, — если только смогу. Но я буду стараться…
Карета катилась по длинной аллее, выезжая из зеленой тени на участки, залитые золотым солнечным светом. Седрик вновь увидел синие колокольчики и высокие папоротники, колеблемые ветром, оленей, провожающих глазами карету, и удирающих кроликов, он слышал хлопанье крыльев и пересвист птиц, и все это ему показалось еще прекраснее, чем накануне. Его сердце было переполнено радостью и счастьем.
Старик же граф, хотя тоже смотрел в окно, но видел совсем другое. Перед ним быстро пронеслась вся его долгая жизнь, в которой не было ни благородных дел, ни добрых намерений. Он растратил свою молодость, и силу, и здоровье на развлечения, убивал время в праздности. Подошла старость, и вот он одинок, без друзей, без родных. Все его боятся или ненавидят, никому нет дела до того, жив он еще или уже умер.
До сих пор злой, тщеславный, самолюбивый старик ни разу не оглянулся на безотрадную свою жизнь. До этой минуты граф не давал себе труда задуматься, какого мнения о нем другие. И только наивная вера ребенка в то, что он лучше, чем есть на самом деле, пробудила в нем совесть. Желание внука быть похожим на него показалось ему до того невероятным, что он невольно спросил себя: «Да тот ли я человек, с кого следует брать пример?»
Маленький лорд, видя, что дед нахмурился и молча смотрит в окно, думал, что у графа болит нога, и замолчал, чтобы не беспокоить его.
Они миновали ворота, проехали еще немного и остановились. Карета привезла их в Корт-Лодж. Седрик выпрыгнул на землю, как только лакей отворил дверцу.
Граф очнулся от невеселых размышлений.
— Неужели уже приехали? — спросил он.
— Да, — отвечал Седрик, — дайте мне вашу палку и облокотитесь на меня: я помогу вам выйти.
— Я не собираюсь выходить, — отрывисто проговорил граф.
— Как?.. Вы не хотите увидеть мою маму? — удивленно воскликнул маленький лорд.
— Она извинит меня, — сухо продолжал граф. — Скажи ей, что тебе так хотелось к ней, что даже пони не мог тебя остановить…
— Ей будет очень жаль, — отвечал мальчик, — она очень хочет вас видеть.
— Не думаю. Я пришлю за тобой карету. Пошел! — крикнул граф кучеру.
Томас захлопнул дверцу. Маленький лорд постоял с минуту в изумлении, потом опрометью бросился через двор к дому. Карета медленно отъезжала; граф высунулся из окна и смотрел на быстро бегущего мальчика и на дом между деревьями. Дверь там была широко раскрыта; мальчик вбежал по ступеням — молодая женщина в трауре бросилась к нему навстречу; он кинулся ей в объятия, повис на шее и покрыл поцелуями молодое красивое лицо.
В следующее воскресенье почти все местные жители собрались в церкви. Его преподобие не помнил, чтобы когда-нибудь церковь была так полна: пришли даже те, кто крайне редко удостаивал своим присутствием его проповеди. Пришли даже из чужого прихода. Здесь были фермеры — крепкие загорелые парни с полудюжиной ребятишек и румяными толстушками женами, надевшими лучшие свои шляпки и цветастые платки; доктор с женой и четырьмя дочерьми, аптекарь, портниха и ее приятельница модистка — словом, вся округа.
