от сгоревших котлет с макаронами – папа, конечно, забыл выключить газ, когда побежал за мной в детский сад. Я поила папу горячим чаем. И гладила по голове, чтобы он не очень расстраивался из-за своей забывчивости. И мы с ним болели за наших. И кричали «го-о-ол!». И хлопали друг друга по плечу. Наши тогда выиграли с небывалым счётом – 9:1.
С тех пор прошло много лет. Папа никогда больше про меня не забывал. А так, по мелочам, – сколько угодно. Правда, подробностей я уже толком и не помню. Забывчивость – это у нас семейное.
Топ. Топ. Топ.
Больше всего на свете я люблю идти по берегу у самой кромки воды – там, где море облизывает песок тёплым гладким языком. Я иду по твёрдому, утрамбованному краю, где песок не жёлтый и сыпучий, а тяжёлый и тёмный от воды. Я впечатываю в этот песок свои следы. Наступаю изо всей силы, вдавливаю в него голые пятки.
Море наплывает на отпечатки моих ступней. Оставляет в них маленькие лужицы.
Я наклоняю голову и разглядываю свои загорелые ноги. Они уходят далеко вниз из-под короткого цветастого платья. Я смотрю, как они идут. Разбрызгивают пену. По очереди делают большие шаги. Слушаю, как глухо стучат они пятками по влажному песку. Сейчас мои ноги существуют как бы отдельно от меня. Как будто сами по себе. Вон – ссадина на коленке, уже заживает. Вон – пальцы. Они у меня немножко врастопырку. И ещё я всё время задираю вверх большой палец на правой ноге. Привычка у меня такая. Мама над этой моей привычкой всё время посмеивается.
Сейчас мама идёт со мною рядом. Только не по кромке, а по сухому песку, куда не достаёт море. Потому что она не босиком, как я, а в босоножках. В одной руке мама держит за ремешки мои сандалии, а в другой – сумку. В сумке большое полотенце, и надувной круг, и ещё одно полотенце, маленькое. А ещё две булки, четыре помидора, много слив и одно большое яблоко.
Мы с мамой живём в пансионате. Каж-дое утро мы спускаемся вниз, в столовую. Едим на завтрак кашу или сосиски. Потом мама пьёт кофе с молоком. Или какао. Я эти кофе и какао с самого детства терпеть не могу. Меня от них просто тошнит и выворачивает. Поэтому мама договорилась с поварихой, и она специально для меня готовит к завтраку чай. Светлый-светлый. Жидкий-жидкий. Как раз, как я люблю.
Я пью свой чай медленно. Дую в стакан. Шумно отхлёбываю. Посматриваю по сторонам: все ли видят, что мне по спецзаказу принесли мой собственный чай.
– Допивай быстрее свою бурду, – говорит мама, – пора на пляж.
На «бурду» я не обижаюсь. Это она от зависти. Ей такой чай не готовят.
Потом мы быстро собираем вещи и идём на море. Оно от нас недалеко. Чуть-чуть отойдёшь от пансионата – и уже слышно, как оно шумит там, волнуется, ждёт нас. Мы спускаемся по широкой каменной лестнице и видим его – синее-синее, блестящее на солнце.
На пляже полно людей. Целая куча. Они лежат, стоят, смеются, ругаются, визгливо лезут в воду и, фыркая, вылезают обратно. Это городской пляж, и тут всегда шумно и грязно. Здесь мы не задерживаемся, а поворачиваем от лестницы направо и шагаем дальше: туда, где дикий пляж, и простор, и дюны.
Я разуваюсь и иду по самой кромке воды. Стучу пятками, оставляю отпечатки на гладком тёмном песке. Разглядываю свои ноги. Оборачиваюсь. Смотрю на следы. Большой палец правой ноги отпечатывается нечётко. Потому что я его всё время задираю.
Минут через пятнадцать мы дойдём до нашего любимого места. Мама расстелет большое полотенце. Надует круг. Достанет синие сливы и большие тёмно-розовые помидоры. Я стащу с себя платье и останусь в белых трусах. Схвачу круг и…
…и откуда он на нашу голову взялся?
Мы с мамой шли рядом. Я разглядывала свои ноги. Мама несла мои сандалии и сумку. Совсем скоро мы должны были прийти на наше место. И вдруг – он.
– Мою маму не видели?
На вид ему было года три-четыре. Он был в шортах с лямками, в голубой панамке, из-под которой торчали светлые, почти белые, волосы, и без рубашки. Он бежал в сторону дикого пляжа, размазывая по лицу сопливые слёзы. Каждой встречной женщине он задавал один и тот же вопрос:
– Мою маму не видели?
– Нет, не видели, – отвечали одни, лениво приподнимая край панамы.
Другие молча качали головой.
– Мою маму не видели? – бросил он в нашу сторону и, не дожидаясь ответа, потрусил дальше.
– Стой!
Мама схватила его за руку, развернула лицом к себе и присела на корточки.
– Где твоя мама?
Он скособочил рот и протяжно, рывками, всхлипнул.
– М-м-мою м-м-маму не в-в-видели? – как заведённый, повторил он.
– Где ты её потерял? Где вы живёте? Куда ты идёшь? – спрашивала моя мама, доставая из сумки маленькое полотенце и вытирая им (моим любимым, в мелкую голубую розочку) его сопливые щёки.
Он всхлипывал и молчал.
Во мне начала подниматься тихая злость: «Не могла сказать, что не видели! Ведь не видели же мы её! Сейчас бы уже на нашем месте были, я бы…»
Мама поднялась и крепко взяла его за руку.
– Пошли, – сказала она и повернула обратно, к городскому пляжу.
На меня даже не посмотрела. Знала, что я злюсь.
Пока мы шли в сторону города, мама расспрашивала про его фамилию, и как зовут его маму, и где они остановились: на частном секторе или, как мы, в пансионате.
Про сектор он ничего не знал. И свою фамилию тоже. Удалось выяснить только, что зовут его Лёсик, а его маму – Света. Что на обед они варят картошку и сверху посыпают зелёным укропом. А по вечерам едят в беседке оранжевые абрикосы.
– Значит, на частном, – сказала мама, – адреса ты, конечно, не знаешь.
– Не знаю, – радостно закивал головой Лёсик.
Он уже совсем освоился и, по-хозяйски вцепившись в мамину руку, пританцовывал и подпрыгивал рядом с ней. Я тоскливо плелась следом. Тащила пыльные сандалии. За ушами тёк пот. «Если бы не этот… давно бы уже были… я бы сняла платье… мама достала бы сливы…» – стучало в моей раздувшейся от жары голове.
– Хочешь
