информация эффект произвела неизгладимый.
– Тридцать два, – шепчет себе под нос Танька и смотрит куда-то вдаль остекленевшим, задумчивым взглядом. – Тридцать два…
– Ты ж после третьего такта со счёта собьёшься! Ты даже квадратные уравнения решать не умеешь!
Что, Танька, съела? Подавилась своим балетом? Будешь знать, как дразниться и мне моими пятёрками в нос тыкать! Учиться надо лучше, вот что!
– Ну, тогда… тогда-а-а…
Танька чешет нос… дёргает себя за ухо… смотрит на потолок… потом в окно… потом на меня… В глазах её пляшут хит-рые огоньки.
– Тогда я пойду в Малый!
Всё-таки удивительный человек Танька! Как птица Феникс – возрождается из любого пепла. Вот и теперь она решила, что Малый театр ничем не хуже Большого, а, можно даже сказать, гораздо лучше. Потому что в Малом театре никого тридцать два фуэте крутить не заставляют, и считать там вообще ничего не надо, а можно просто спокойно шагать туда-сюда по сцене, размахивать в разные стороны руками и нести всякую околесицу и чушь.
– Мы в прошлом году с мамой ходили, – доверительно сообщает мне Тань-ка. – Так я вообще ничего не поняла. Мама меня в антракте еле разбудила.
Что-что, а поспать Танька любит. И ещё – поесть. По её мнению, лучшая роль в спектакле – это выходить на сцену с большим мельхиоровым подносом и громко сообщать: «Кушать подано!»
– И всё! – веселится и радостно потирает руки Танька. – Все дела! А потом весь спектакль дрыхнешь за кулисами, как королева. Не жизнь у артистов, а клубничный компот!
– А роль учить? – я возвращаю Таньку с небес на землю.
– Какую роль?
– Ну, текст. Слова там всякие. Предложения.
– А разве…
Ну, конечно! Танька, наивная дурочка, думала, что артисты на сцене просто так болтают друг с другом. Выясняют там свои отношения, говорят, что придёт в голову, несут всякую отсебятину. А когда узнала, что все слова у них заранее на бумажке написаны… и они, эти артисты, должны это всё выучивать наизусть и, как попугаи, повторять…
– Это что, как в школе, что ли?! – возмущается Танька. – Стишки-поэмы зубрить… басни всякие…
– Басни – это у тебя в голове, Танька, – мстительно говорю я. – А у артистов текст. Иногда по десять страниц. А иногда…
Тут я делаю знаменитую театральную паузу. Говорят, что настоящие артисты всегда такую паузу во время спектакля делают. Глаза вытаращат, щёки надуют, грудь колесом выпятят и ждут, пока все зрители в зале от избытка чувств в обморок не грохнутся.
Танька, конечно, никуда не грохнулась, но и на неё моя пауза подействовала будь здоров как.
– Что иногда? – спрашивает она тоненьким дребезжащим голоском.
– Иногда вообще… иногда они того… по сто страниц за раз учат.
– О-о-о-о-о! – только и смогла вымолвить Танька.
– А один артист, очень известный, однажды выучил сразу тысячу страниц! И…
– И-и-и? – сгорая от любопытства и ужаса, лепечет Танька.
– С ума сошёл. Спятил. Сбрендил. Съехал с катушек. Так перенапряг свою память, что до сих пор в психушке сидит.
На Таньку страшно смотреть. Такая она вся стала бледная. Даже зелёная слегка. Глаза у неё пожелтели от страха. Щёки покрылись оранжевыми пятнами. А уши сначала слегка поголубели, а потом стали красные, как варёные раки. Вмиг стала она вся разноцветная, как палитра живописца.
– Художником буду! – вдруг объявила Танька. – Портретистом. Хочешь, тебя нарисую?
Вот ведь, выкрутилась! Всё-таки хорошо у Таньки мозги работают, хоть и двоечница!
– Художнику память не нужна. И напрягать её не надо. И вообще ничего учить не надо, – объясняла мне Танька, между делом выгребая из ящика заскорузлые кисточки, сломанные карандаши, банки с засохшей гуашью. – И читать он может совсем не уметь. А считать только до одного. Раз, и всё. Сиди смирно, не вертись.
Я и рта открыть не успела, а она уже скребла по бумаге огрызком карандаша, поплёвывала в несвежие банки с краской, размахивала в воздухе облезлыми кисточками.
– Красота, а не профессия! Сиди себе малюй, сколько влезет. Никакого… не верти головой!.. образования не нужно.
Танька выдрала из альбома свою мазню и торжественно вручила мне мой портрет.
– Готово!
Никогда не думала, что я такая уродина. Мои уши на Танькином портрете были фиолетовые, и каждое размером с арбуз. Глазки – красные, крошечные, как булавочные головки. Ярко-синий рот съехал набок. Оранжевый нос свисал вниз и доставал до шеи. Волос на голове почти не было. Так, три жалкие болотного цвета волосинки с какими-то бусинками на концах.
– А почему это у меня оранжевый нос?
– Ничего в искусстве не понимаешь, – тяжело вздохнула Танька. – Главное в искусстве что? Чтобы ярко было. Как у этого… Пи… пи… ка…
Валентин Иванович, наш учитель рисования, тоже, видимо, в искусстве ничего не понимал.
– Какой Пикассо? При чём тут Пикассо? – возмутился Валентин Иванович, повертев в руках Танькин шедевр. – Я задавал нарисовать осенний натюрморт, а у тебя что? Ваза кривая. Цветы косые. Сливы почему-то в воздухе летают вместе с арбузами.
Напрасно Танька доказывала, что это вовсе никакая не ваза и не сливы, а портрет её лучшей подруги, то есть меня. Валентин Иванович сказал, что это вообще не по теме. И ещё добавил, что у Таньки нет чувства цвета и твёрдости в руке. И влепил ей двойку. Правда, потом подумал и пририсовал рядом плюс. За старание.
Всю перемену Танька провела у батареи, глотая слёзы и скребя ластиком дневник.
– Ну их, художников этих вместе с их дурацкими балеринами, – всхлипнула она в ответ на мои робкие утешения. – Дворничихой буду. Как тётя Рахиль.
Дворничиху Рахиль Ибрагимовну у нас все любят. Она красивая, носит звонкие бусы, голову обматывает яркими цветными шалями.
– У меня лучшая в мире профессия! – говорит тётя Рахиль. – Целый день на свежем воздухе. С людьми общаюсь. Ребята вокруг бегают.
И раздаёт персики с родины, конфеты, маленькие сладкие пирожки – всем, независимо от оценок.
Такая уж она у нас добрая – дворничиха тётя Рахиль.
Мой папа очень забывчивый. Очень-преочень. Он забывает всё, всегда и везде. По сравнению с моим папой человек рассеянный с улицы Бассейной – это первоклашка рядом с доктором наук.
Когда папа собирается на рыбалку, он всегда забывает удочки. Если идёт в магазин – оставляет дома кошелёк. С Восьмым марта папа поздравляет маму двадцать третьего февраля. А ещё он старается каждый
