Неожиданно для меня Синицын оживился. Оглянувшись, он сказал с хитрой улыбкой:
— А я бы тебе фотографию Раджа Капура дал.
— Ты что? — оторопел я. — Взятку предлагаешь? Не все покупается, мой милый.
— Хочешь мой американский карандаш с ластиком?
— Засунь его знаешь куда! — вскипел я.
Уже отходя, я важно добавил:
— Запомни, Синицын. Нас не купишь даже за все карандаши на свете. Мы не какие-нибудь «ашки».
Как только раздался звонок, Гуреев выглянул в коридор и с криком «Идут!» помчался на свое место. Мы заранее вытянулись у парт.
Пропустив вперед директора, Геннадий Николаевич подошел к столу и мрачно проговорил:
— Здравствуйте. Садитесь.
Я понимал его состояние (когда становилось известно, что на урок придет Вячеслав Андреевич, педагог обычно предупреждал нас: «Учтите: это экзамен не только для вас, но и для меня»).
У Геннадия Николаевича от этого экзамена зависело особенно многое. Если он провалится, его могут снять с должности классного руководителя.
На Козлове сегодня был темный костюм с жилетом. Мы следили за нашим классным с любопытством и сочувствием. В классе молчали; только кто-то, не выдержав напряжения, сказал восторженным шепотом:
— Левер-понч!
Мы сердито зашикали. Козлов в бешенстве поднял голову, но, взглянув на директора, устроившегося на задней парте, только постучал по столу корешком журнала. Немного покраснев, он строго спросил:
— Опять ваши фокусы?
Потом он снова покосился на директора и сказал тоном старого, опытного педагога:
— Начнем с опроса. К доске пойдет Иванов и расскажет нам…
Серёга вышел из-за парты и направился к учительскому столу.
— Иванов расскажет нам, — все тем же тоном продолжал Геннадий Николаевич, не сводя с нас взгляда, — о лемме подобия треугольников.
Он, видимо, считал, что, как только перестанет смотреть на нас в упор, мы опять крикнем что-нибудь вроде «левер-понча».
Серёга принял стойку «смирно» и, уставившись на Вячеслава Андреевича, будто отвечая ему, бодро отрапортовал:
— Линия, параллельная какой-нибудь стороне треугольника…
Теперь и я незаметно оглянулся на директора. Он слушал, не поднимая головы, и что-то записывал на листе бумаги. Валька Соломатин, хулиганистый парень, которого в начале года исключили из соседней школы, а потом приняли в нашу, осторожно подглядывал в этот лист и делал нам страшные глаза. (После урока мы спросили у Вальки, что там писал директор. Соломатин важно ответил: «Кружочки рисовал. И заштриховывал…»)
Слушая Серёгу, Геннадий Николаевич ходил между партами и по-прежнему поглядывал на нас. Лицо у него было озабоченное.
Когда Серёга кончил доказывать теорему, Геннадий Николаевич придирчиво осмотрел доску, на которой неровным почерком было выведено «дано» и «требуется доказать», и проговорил:
— Садись, — и сам стер тряпкой все написанное.
Мы сидели, не откидываясь и положив руки на парты. Сейчас наш класс вполне можно было сфотографировать для обложки иллюстрированного журнала.
Геннадий Николаевич заложил пальцы в жилетные карманы (на жилете сейчас же забелели меловые пятна), подошел к столу и склонился над журналом.
— Синицын, — вызвал он.
Мы ахнули. Неужели он не знал, какие у Андрея отметки? Что ему стоило вызвать хотя бы Мишку Сперанского — нашего лучшего математика? Или, скажем, Мальцеву? Меня, в крайнем случае?
Мы стали жестами торопливо объяснять Геннадию Николаевичу, чтобы он вызвал кого-нибудь другого. Но классный только нахмурился и сердито сказал Андрею, который уже встал и теперь переминался с ноги на ногу у парты:
— Что же ты, Синицын?
Андрей с ужасом посмотрел на Серёгу и поплелся к доске.
— Синицын расскажет нам, — задумчиво проговорил Геннадий Николаевич, — о… о тригонометрических функциях угла.
Андрей пожевал губами, вздохнул и начал:
— Тригонометрические функции угла…
— Говори громче, — сказал Геннадий Николаевич.
— Тригонометрические функции угла, — чуть громче повторил Синицын. — Угла… угла…
Несмотря на трагизм ситуации, я невольно усмехнулся. Очень уж Андрей напоминал сейчас испорченный патефон.
Серёга, делая вид, что подпирает подбородок, показал Синицыну кулак. Он сделал это зря. Андрей шмыгнул носом и окончательно замолчал.
— Итак, Синицын, — сказал Геннадий Николаевич, нервно посмотрев на директора. — Синус — это…
— Синус — это… — тупо повторил Синицын.
— Отношение, — грозно подсказал Геннадий Николаевич.
— Отношение… отношение…
— Противолежащего катета…
— Противолежащего катета…
— К гипотенузе, — сказал Геннадий Николаевич, заметно теряя терпение.
— К гипотенузе, — уныло повторил Синицын.
— Так, — сказал Геннадий Николаевич, с отчаянием посмотрев на директора. — Молодец!
— Так, — по инерции повторил Синицын и покраснел.
Вдруг Серёга поднял руку.
— Что тебе, Иванов? — мрачно спросил классный.
— Геннадий Николаевич, — вскочив, заявил Серёга. — Я вас забыл предупредить: Синицын у нас вообще двоечник.
Геннадий Николаевич секунду рассматривал Серёгу, будто любовался им.
— Спасибо за информацию, — язвительно сказал он. — Садись! — Он снова повернулся к Андрею. — Синицын, что такое котангенс?
Андрей умоляюще уставился на кого-то из ребят и пробормотал:
— Сейчас…
В классе стояла абсолютная тишина. Было отчетливо слышно, как скрипят модные, остроносые ботинки Геннадия Николаевича, который расхаживал от окна к двери. Вдруг мы услышали тихий, осторожный шепот:
— Прилежащего к противолежащему…
Я оглянулся, ища глазами негодяя, который не мог подождать с подсказками до следующего урока. Но шепот тотчас утих. По лицам ребят невозможно было угадать, кто нарушил порядок. Однако Вячеслав Андреевич, когда я встретился с ним взглядом, укоризненно покачал головой и показал глазами на Гуреева.
— Котангенс, — повторил у доски Синицын, жалобно глядя на Сашку. — Котангенс — это прилежащего… сейчас…
— Что сейчас? — страдальчески спросил Геннадий Николаевич.
— Прилежащего… — промямлил Синицын.
Сашка Гуреев, делая вид, что изучает свою тетрадь, проговорил вполголоса:
— Отношение прилежащего катета.
Внезапно мне стало ясно, почему Сашка подсказывает. Я чуть привстал и — конечно же! — увидел на его тетради американский карандаш с ластиком (этот карандаш давно нравился Сашке. Он даже пытался выменять его у Синицына).
— Кто подсказывает? — резко спросил Геннадий Николаевич.
Мы замерли. Целую минуту в классе было тихо. Любой педагог удовлетворился бы нашим молчанием и продолжал бы урок. Но Геннадий Николаевич грозно повторил:
— Я спрашиваю, кто подсказывает?
Неужели он действительно думал, что виновник признается?
— Хорошо же! — сказал Геннадий Николаевич, садясь за стол и раздраженно захлопывая журнал. — Будем ждать, пока вы не признаетесь. А ты, Синицын, садись. Плохо.
Мы по-прежнему молчали, прилежно глядя на классного. Андрей, которого пнули сзади, когда он усаживался за парту, даже не пикнул.
Геннадий Николаевич достал из портфеля свой блокнотик, но, так и не раскрыв его, вскочил и принялся ходить по классу. На Вячеслава Андреевича он старался не смотреть.
Мне было неясно, чего ждет директор. Почему он сам не выгонит Гуреева из класса?
— Ну, что же, будем молчать? — веско сказал Геннадий Николаевич. Он подошел к окну, постоял, смотря на улицу, и нетерпеливо спросил: — Долго еще вы будете молчать?
Кто-то хихикнул. Заскрипели парты. Нам постепенно делалось весело. Еще минута — и в классе начали бы откровенно смеяться. Нужно было принимать срочные меры.
Видимо, почувствовав это, Мишка Сперанский показал кулак сидевшему с невозмутимым видом Гурееву, шумно вздохнул и поднялся.
— Геннадий Николаевич, простите, — сердито проговорил он.
Отмахнувшись от Сергея, который тянул его за гимнастерку, Мишка вызывающе повторил:
— Это я подсказал. Простите.
Геннадий Николаевич живо обернулся.
— Ага! — сказал он с облегчением. — Нет, Сперанский, не прощу. Двойка. — И торопливо пошел к столу.
Это было просто нечестно. Даже если бы Мишка и в самом деле подсказывал, все равно он не заслуживал «пары»: он же сам признался.
Я представил себе, что станет твориться у Сперанских, когда там узнают про эту двойку. Мишка еще ни разу в жизни не получал плохих отметок.
Вдруг Серёга вскочил со своего места и громко заявил:
— Геннадий Николаевич, Сперанский врет! Это я подсказывал.
— Брось свои фокусы, Иванов, — открывая журнал, проговорил Геннадий Николаевич.
