— Вадим, ты мне дашь чего-нибудь поесть? — спросила она и аккуратно высвободила свою руку.
Она, между прочим, специально назначила ему встречу в этой стекляшке, а не в кафе получше, чтоб не давать лишних надежд. Она хорошо понимала такие вещи.
И он, кстати, как человек умный, тоже понимал такие вещи и расстраивался. И только делал вид, что не понимает.
Сережа с Таней глазели на них и видели то, что видели: лысый улыбается и Алена улыбается.
А какое, собственно, им до этого дело?
— Идем отсюда, Тань.
Она смерила Сережу недовольным взглядом. Почему он все время старается защитить классную от ее, Таниного, якобы нечестного подсматривания? Врач осматривает больного не потому, что мечтает узнать, какие там красоты у него под рубашкой и майкой, а потому, что так надо для дела!
Хотя сейчас, признаться, Таня была не совсем уверена, что так ей надо для дела. Пропажа классного журнала к этим улыбкам никакого отношения не имела.
Недовольная собой и еще больше недовольная Сережей, Таня повернула к нему один из своих выверенных, особенно стальных взглядов.
— Помнишь, ты усиленно доказывал, что она вообще никуда не идет. А она все-таки шла! И поэтому не думай, что ты обязательно всегда и во всем прав!
Таня сказала не совсем то, что хотела. Но мысль про докторов и осматривание как-то не очень выговаривалась вслух. Однако без этого получилось, что она просто по-начальницки кричит на Сережу, а не доказывает.
Сердясь, она пошла к трамвайной остановке, к той самой «Аннушке». Сережа шагал сзади, глубоко засунув руки в карманы. На него неожиданно подействовала бездоказательная Танина ругня.
А ведь правда: шут ее знает, эту Алену! Все перепутывалось в ее поведении! Съеденный с жадностью пирожок, сумка, оставленная в магазине, теперь этот человек.
Погоди! Ну и что? Какие тут, собственно, выводы? А никаких. Кроме одного: Сережа ее совсем не знает. И раз так… Интуиция его, еще недавно такая в себе уверенная, начинала растерянно колебаться.
Всю длинную дорогу в метро они ехали молча. Это иногда случается с людьми, и не обязательно надо говорить: ссора. В метро ведь все-таки слишком шумно и сутолочно.
Но когда садились в автобус, Таня сказала, почти бросила:
— Я думаю, дня два ты мне не понадобишься. Действуем по индивидуальным программам.
Его охватила обида, не то испуг. И, пришибленный этим чувством, Сережа так и доехал до своей остановки, а Таня вышла на одну раньше.
Бабушка — по обыкновению своему сидя в кухне, хотя на плите ничего не булькало и не скворчало, — медленно листала Сережин учебник истории.
Зрелище странное, надо признаться. Зачем, скажите на милость, вам, шестидесятишестилетняя женщина, читать такие книги?
Что-то в этом роде подумал Сережа, остановившись в дверях. На самом деле бабушка собиралась писать статью о языке этого учебника. А язык ей, надо сказать, не нравился. И она собиралась писать весьма резкую статью.
Елизавета Петровна считала, что язык данного учебника особенно важен, так как чтение исторических книг развивает у человека стратегическое мышление (то есть, проще говоря, такое мышление, которое учит составлению планов на далекое и близкое будущее). А ребенку, как известно, такого мышления особенно недостает… Вот, стало быть, для чего старалась бабушка.
Эх, знать бы об этом и Сереже… Стратегическое мышление. Возможно, у него родились бы какие-нибудь новые идеи по ходу расследования. А возможно, и родились бы какие-нибудь новые идеи насчет отношения к бабушке.
Но ничего Сережа не узнал, и ничего в нем не изменилось. Потому что бабушкину статью никогда и нигде не напечатали.
Статья так и лежала в бабушкином архиве. Собственно, в бабушкином ящике письменного стола. А после ее смерти затерялась куда-то, так никем и не прочитанная.
Он сел напротив бабушки: то ли ему хотелось есть, то ли ему хотелось общаться — сам не знал. Для начала хмыкнул. Это он так выражал свое отношение к ее занятию. Да, пожалуй, и вообще к ней.
Елизавета Петровна приподняла очки, посмотрела на внука. А Сережа, очки никогда не носивший, опять (как и всегда) удивился про себя, почему они никуда не падают, находясь в таком ненадежном, почти невесомом положении, а именно на лбу.
Вот о чем ему действительно хотелось бы спросить. И, конечно же, он не спросил. Не решился на этот «слишком детский» вопрос.
И бабушка тоже не решилась рассказать Сереже, чем она занимается. Почему? Да просто испугалась, что над ней посмеются. И потому начала свою речь с наступления, с уже хорошо известной в семье темы — как Сережа (словечко «Крамс» Елизавета Петровна с некоторых пор произносить не решалась), как он сильно изменился в последнее время.
— Люди, если ты заметил, делятся на тех, которых мы понимаем, и на тех, которых мы не понимаем… Чувствуешь иной раз: человека-то много, а что он такое, зачем он? Вот и я последнее время никак не могу соединить твои поступки в какую-то систему.
Сережу удивила неожиданная простота и правильность этого наблюдения.
Только не надо, как бабушка: раз ей что-то непонятно, так она сразу уж с каким-то недоверием, чуть ли не с подозрением. А ты возьми да разберись — куда лучше будет!
…Тут в скобках стоит заметить, что сам он разбираться в бабушкином поведении и не собирался…
Елизавета Петровна, между прочим, еще что-то сказала, Сережа ее не услышал. Хотел было попить чайку, но, чтобы не увязнуть в разных там дискуссиях, ушел из кухни. Оглянулся — бабушка еще смотрела ему в спину, а сама уже готова была дальше листать учебник истории.
— Родители письмо прислали, — сказала она, вспомнив. — Пишут, все хорошо. Задерживаются.
— Ладно, — кивнул Сережа. — Я после почитаю.
И больше, между прочим, Сережины родители в этой книжке не появятся… Так зачем же они вообще появлялись? А вот зачем — чтобы мелькнуть, а потом исчезнуть. Чтобы другие родители, взглянув на них, могли с удовольствием сказать: «Нет, нет, мы не такие!»
Сережа сел на диван перед пустым, темным экраном телевизора. Не мог понять, но отчего-то ему было вроде как не по себе. Без всякой видимой причины. Так бывает, когда проснешься поутру, выглянешь в окно, а там пасмурная темнотища.
Вернее всего, ему было неспокойно и грустно от случившегося вдруг одиночества. Если так можно сказать, общего одиночества. Учительница в кафе, Таня у себя в квартире, родители в Академгородке, бабушка на кухне, он здесь, перед серым и холодным телевизором. И каждый сам по себе. По-настоящему никому до другого дела нет.
Так он сидел пригорюнившись. И немножечко он, конечно, был прав. Но в основном все-таки он был не прав!
Такое состояние, когда грусть словно сама собой и непонятно почему начинает распускаться в тебе, такое состояние долго продолжаться не может. Если б, скажем, зуб болел, это другое дело, тут вздохи из тебя вылетают целыми толпами — как призраки из английского замка. А беспричинно?.. Да что я вам, кисейная барышня!
Опять же дела, уроки…
Да и потом, он жил не просто так, а посреди детектива. На следующее утро его перед школой остановила Таранина. Не красавица вообще-то. Но и не мымрочка… Из шестого «Б».
— Возьми записку. Только не болтай, пожалуйста! — И ушла словно бы сердитая.
Сыщик получает рану в сердце
Сережа поскорей сунул записку в карман. В его жизни таких записок еще не было! И долго он никак не мог найти случая, чтобы ее прочитать. Без конца кругом толокся праздно-любопытный народ. А во время урока — Таня: сразу заинтересуется!
Тане говорить про записку он не хотел. И побаивался.
Наконец уже на третьем уроке, на математике, он отпросился у Розы Григорьевны «выйти», чем удивил весь класс и Таню, конечно, тоже. Ведь с некоторого возраста человеку уже неудобно громким голосом проситься в туалет.
Сережа выходил из класса под молчаливый хор тридцати пяти взглядов… А что поделаешь!
Зато в коридоре он смог в свое удовольствие развернуть таинственный клочок: «Крамской! Нам надо поговорить. Найди меня. Марина Коробкова».
Из шестого «Б» Коробкова! Кто ж ее не знал! У нее отец какой-то журналист, не то писатель. Он выступал на общем утреннике, помнится, классе в четвертом. И странно как-то было смотреть на него: взрослый дядька, а стихи сочиняет! Такого мнения, кстати, придерживался не только Сережа.
А может, им просто обидно стало, что Коробкова не из их класса, а из параллельного злосчастного «Б».
Но так или иначе с тех пор многие заметили, что Марина эта — симпатичная.
Сережу, который из-за своего воспитания был от таких вещей весьма и весьма далек, записка привела в сильное волнение. Быть может, он даже побледнел, только не было возможности это проверить. А руками, сколько их к лицу ни прикладывай, ничего не определишь.
