Ознакомительная версия.
За восемнадцать лет в полной темноте, в железном коконе, подвешенном, как куколка бабочки, за такие восемнадцать лет вы узнаёте о себе почти всё. Вы знаете все закутки и потайные лазейки ваших мыслей, мечтаний и обид. Вы обдумали тысячи раз каждый ваш палец на руке или на ноге, каждый вздох. Мир подошёл к вам вплотную, мир заглянул в вашу душу и увидел пустую бездну. Не очень глубокую. С финтифлюшками. С глупостью. С умением смешивать краски и хорошо проводить линию. Но об этих годах бесполезно вспоминать. Лучше бы их забыть. Я потерял всё, чем когда-то дорожил. И всю оставшуюся жизнь мне приходится делать вид, что всё в порядке, что я могу смеяться и плакать. Я знаю, что многие считают меня человеком мрачным. Да хоть бы и так.
Вот вы жалуетесь, что солнце не светит, что вам темно жить. И тут, как раз, приходят добрые люди, говорят вам мудрости с добрым безразличием в глазах, что, мол, хочешь рассвета — просто ложись спать, когда проснешься, будет светить солнце, утро наступит само собой. А если я живу в пещере? Если вся моя жизнь — подвал не хуже анконского замка? Что тогда? Тогда мне говорят, что я сгущаю краски, что я не хочу замечать радостей жизни, что я скорпион, отравляющий сам себя своим же собственным ядом. Как мы видим, доброе пожелание лечь спать и обвинение в ядовитости разделяет ничтожно малый интервал мыслительного усилия. Я говорю: постойте, моя мрачная пещера черна, в ней страшно, но жить в ней лучше, чем погибнуть в банке сахарного сиропа ваших иллюзий счастья. Из сиропа нет выхода, а из пещеры — есть. Ты завидуешь и ревнуешь — говорят мне. Да, — отвечаю я, я вам завидую и ревную; я хочу любви, счастья, славы, денег, я хочу быть талантливым, хочу совершить подвиг и умереть, примирившись с господом богом. Да, говорю я, идиоты, вы правы. Вы правы, говорю я, ухожу в свою пещеру еще глубже и закрываю двери на засов. Потому что в моей ночной темноте есть звезды, а в сиропе – только дохлые мухи.
В итоге никакого чудесного спасения у меня не было. Не было побега, погони, переодеваний; не было разбивания кандалов камнем на морском побережье при свете луны, и роковые красавицы не укрывали меня от преследователей в шкафах с шелковым бельем. Просто волны расшатали несколько камней основания замка Муль. Во время шторма стену под водой проломило, волна ударила внутрь подвала, решётка сломалась. Я упал в воду и выплыл через дыру в стене. Вот и всё. Некоторое время в Анконе бытовала легенда про то, как рыбаки выловили сетями морского человека с белой кожей и бородой, заплетённой в косу. В тот день у рыбаков случился необыкновенно богатый улов, поэтому меня сочли счастливым даром моря и обошлись со мною чрезвычайно любезно. Я был накормлен ухой и, что интересно, отварным осьминогом. Мне подарили рыбацкие штаны, рубаху, куртку и красный колпак, а также дали на дорогу хлеба, вина и сушеной рыбы.
Я решил в тот же день покинуть окрестности Анконы. Если ничего другого не остается, то можно просто идти.
В полумиле от города мне встретилась незнакомая девочка лет пяти, может быть восьми, кто её разберет. Девочка была самого оборванного и независимого вида. С гармошкой под мышкой и красной лентой в черных волосах. Она прямо-таки остолбенела, увидев, что я приближаюсь к ней по дороге. Всё, — подумал я, — напугал ребенка, теперь ей будут сниться страшные сны. Девочка смотрела на меня, не отрываясь, с восторгом и восхищением. Час от часу не легче, — подумал я и обернулся, чтобы проверить, не стоит ли за моей спиной добрая фея с подарками или что-нибудь в таком роде. Феи не было, восторг предназначался мне. Девочка стала прыгать от радости. Она закричала: я знаю, ты мой папа! Мама про тебя рассказывала! Ты мой отец! Вот! Узнаёшь? — она подняла босую ногу. На большом пальце её чумазой ноги был надет мой перстень.
— Привет, дочка, — сказал я, — как ты выросла. Прости, не мог раньше появиться. Всё пошло не совсем так.
Ноги мои стали подкашиваться. Не узнать её было невозможно. Это была моя дочь. У неё были зелёные глаза и несколько свирепое выражение лица. Её звали Азра. Азра взяла меня за руку, в это время я почувствовал, что почти сошёл с ума и мне нужна помощь. Мы повернули назад, в проклятый и любимый город белых домов, света, ласточек и парусов среди синего моря, мы повернули в город, рискуя накликать на него беду. Земля качалась и плыла у меня под ногами. Ласковое безумие дуло тёплыми губами в затылок, нашёптывало, что придёт ещё милосердный ангел Азраил, сметая тёмными крыльями лепестки облетевших черешен. Пройдёт Азраил, ступая липкими от крови подошвами, и не останется тайн, которые охраняли деревянные лиловые ставни в белёных домиках в редкой тени приморских акаций. В молчаливом ужасе птицы покинут это место, а моряки, вернувшиеся в город с другой стороны горизонта, сойдут с ума.
Азра жила на лестнице, на самом верху под чердаком, в доме карандашного мастера, где когда-то жил и я сам. Её дед и мать умерли. Новые хозяева захватили дом. Эти люди – озабоченные, угрюмые и тупые, говорящие невнятно, — держали там Азру из милости. Так я вышел из тюрьмы. Моей прежней жизни не существовало, я был безумен. Но и это прошло.
Хочу понять, что с этим теперь делать. Не знаю. Я устал. Я по-стариковски устал от поездки из Анконы в деревню, от бессонной ночи, устал от волнений. Как быть? Хочется что-то предпринять. Но сил нет. Ночь кончилась. Начинается утро, поднимается туман, где-то вдалеке коровы мычат в тумане, звякают колокольчиками. Я хорошо знаю, как наступает утро: сонные коровы выходят из тёплого хлева, от них пахнет навозом и молоком. Они фыркают, ложатся на траву, им хочется спать. Они с хрупаньем срывают губами сочную траву, опускают длинные ресницы. Телята бегают просто так или бодаются безрогими лбами от избытка чувств и радости. У них мокрые носы и толстые прекрасные меховые уши. Овцы внезапно делают вид, что чем-то напуганы, и бегут курчавой рекой, к радости ягнят и грязных пастушеских собак, с репейниками в свалявшейся шерсти. Низкие утренние облака наползают на горы, холодно, сыро, невозможно поверить, что к полудню беспощадный зной маревом будет колыхаться над лугом, а цветы поникнут от жара и суховея. Но солнце ещё не поднялось. Хлопанье крыльев и крик петуха, парфюмерный запах дубовых дров, чириканье каких-то чижей. Но всё ещё сонно, сквозь туман, дрёму, сквозь сон и лень. Хочется забраться в тёплое колючее сухое душистое сено или под одеяло — не важно, ещё хоть чуточку сладкого утреннего сна, пока холодно и роса капает с крыши крупными каплями.
А я не спал полночи. Я снова ложусь в постель и засыпаю на несколько часов, чтобы проснуться уже днём.
День и жара. Это чувствуется даже в глубине моей комнаты. Свет сухим квадратом жжёт пыльный паркет. Меня разбудил какой-то счастливый звук. Я не разобрал сквозь дрёму.
— Есть тут кто? — вот он этот знакомый добрый голос. Пожилая женщина заходит ко мне в комнату как к себе домой. Улыбается. Я видел её сотни раз, а сейчас спросонья не могу её вспомнить.
— Сеньор Феру! Радость-то какая! Я сейчас вам кофе сварю! Вставайте! — она уходит, слышен её голос, она говорит громче издалека: а я смотрю, окна открыты! Дай, думаю, зайду, проверю! А это вы. Как я вам рада, дождалась на старости лет!
Это же Лючия-Пикколли! Она старше меня намного, но ещё не выглядит старухой. А я старик. У меня был замок Муль, и я стар. Она узнала меня. Лючия-Пикколли, вот про кого я забыл. Она же была няней моей сестры. Она возилась с Франческой-Бланш практически всё время. А я забыл. То есть не забыл, конечно, просто как-то не думал специально. Она же свой человек в доме, опора и утешение Франчески-Бланш. Она сидела с ней дни и ночи напролёт, когда умер её де Ламбор. Её нанял Мателиус. Только сейчас я это понял.
Дом ожил. Вернулись в дом все прежние звуки детства, кухонные запахи дыма, молока, ватрушек. Я пошёл умываться во двор, громыхал рукомойником, грел спину на солнце, стоя босыми ногами на мокрой траве в мыльной пене. Запах мыла и колодезной воды. Зубной порошок и моё полотенце с вышитой в уголке буковкой F. Лючия-Пикколи всегда звала сестру просто Бланш, и на её полотенцах стоял знак B.
Лючия-Пикколли накрывала к завтраку в саду, прижимая скатерть по углам тарелками, чтобы не унесло ветром. Ватрушки, пирог с рыбой, таз клубники, молоко, масло, хлеб, яйца в мешочек, сыр — откуда всё? Она пришла несколько минут назад проверить всё ли в порядке в усадьбе, узнать, кто открыл окна. Мы говорим с ней о сестре. Она знает о Франческе-Бланш всё, как будто они не расставались ни на минуту. Бланш пишет ей письма и шлёт подарки. Да, сестра умеет писать письма. Мне она тоже пишет и всегда писала. Она писала мне письма все восемнадцать лет, когда остальной мир считал меня умершим, когда обо мне забыли почти все. Франческа-Бланш писала мне как живому. И я получил все её письма, включая восемнадцать писем 10 октября через три дня после моего с Азрой возвращения в Анкону. Франческа-Бланш уплыла на Балеарские острова, у неё всё хорошо. Она вышла замуж. Но она пишет мне каждый год 10 октября письмо с прочерками.
Ознакомительная версия.
