Уже улеглись спать, когда Мотька тяжело вздохнула и полусонно сказала Серафиме:
— А мужиков-то в селе почти не осталось, Сима…
Весть о том, что Серафима ударила Варьку в первый же день приезда, мгновенно разнеслась по селу. Мужики посмеивались и одобряли Серафиму, бабы же насторожились и к Серафиме относились сдержанно. Все они как-то мимо внимания пропустили, что Варька ведь Ольгу ей не отдала, не вернула Ольге ее настоящую фамилию, и что теперь даже того не понять, кем Матвей Лукьянов приводится Ольге. Все они видели лишь одно — статную красоту Серафимы, ее необычайную славу, военную выправку и медали на гимнастерке. Сами матери, они и думать забыли, что Серафима в первую голову тоже мать. И Серафима, чувствуя этот холодок отчуждения, замкнулась в себе, затаилась и лишь Мотьке поверяла свои горести, свою тоску по дочери.
На другой же день, сняв военную форму, Серафима облачилась в старенькое, еще довоенное платье, с удивлением обнаружив, что разучилась носить женские вещи, и, чувствуя себя в нем как-то неловко и голо, пошла в правление колхоза просить работу. В аккурат начиналась летняя путина, и ее отправили в посолочный цех, пообещав со временем подобрать работу более подходящую. Однако от этого обещания она решительно отказалась, и молодой председатель, Сергей Иванович Козлов, бывший комсомольский работник флота, удивился:
— Мы ведь почему, — заговорил он, слегка робея, — учитывая ваши заслуги перед Родиной…
— Не надо меня учитывать, — оборвала председателя Серафима. — А если браться за учет, так полстраны надо учитывать.
И это тоже не понравилось женщинам.
— Гордячка, — говорили они между собой, — выкамаривается. Ей почет оказывают, а она еще и ломается.
— Корчит из себя…
А Военная плакала по ночам. Попыталась пойти в сельсовет, к Варьке, Варваре Петровне теперь, но та захлопнула дверь перед самым ее носом.
И опять говорили женщины:
— Бесстыжая, неужто драку в Совете хотела учинить?
— Дак с нее станется.
Поехала в район, в суд обратилась — там пообещали прислать человека…
По вечерам Военная тайком пробиралась к Варькиному дому и часами лежала в огороде между картофельной ботвой, чтобы хоть на минуту взглянуть через окно на дочь. И опять плакала, кусая руки, боясь взвыть от великого бабьего горя.
А потом из района приехал милиционер. Он пришел к Серафиме, громко топая сапогами, грозно сел за стол, достал какие-то бумаги и вдруг увидел на стене фотографию в рамке. Поднялся, посмотрел, сравнил с Серафимой, грустно сидящей на топчанчике, и неожиданно воскликнул:
— Прости, сестричка!
И ничего больше не сказал, и записывать ничего не стал, а пошел в сельсовет и уехал вскорости.
Варька, Варвара Петровна, после этого долго дозванивалась в район, дозвонившись, плакала и ругалась.
И пришел Матвей. Была уже осень. С вечера зарядил нудный кислый дождь, к ночи перешедший в проливной. Матвей пришел промокший и пьяный, по-хозяйски разулся у порога и босиком, наступая на шнурки от кальсон, протопал по комнате, постоял у печки, погрел над ней руки и сел к, столу. Редкие мокрые волосы разметались по лбу, лезли ему в глаза, он не замечал этого и долго сидел молча, сосредоточенно глядя прямо перед собой.
Серафима смотрела на него, и стало ей жаль мужика, но жалость эта была без любви, без чувства родства. Она давно ждала Матвея, знала, что он придет, и готовилась к трудному разговору, а теперь вот, когда увидела его, жалкого и пьяного, все как-то вылетело из головы, и осталось лишь одно удивление — да неужто с этим человеком жила она пять лет? Пять лет делила с ним одну крышу и постель, родила от него дочь, стирала ему нижнее белье и портянки. Не верилось во все это Серафиме, таким далеким и чужим увидела она то время. Казалось, его и не было никогда, а если и было, то жила в то время Другая Серафима, к ней никакого отношения не имевшая.
— У тебя чай есть? — глухо спросил Матвей.
— Найдется.
Серафима достала кружку, налила Матвею чаю, а сама опять села на топчанчик и закурила.
— Навоевалась? — Он ухмыльнулся и осмотрел полупустую комнату. — Одна осталась, не скучаешь?
— Скучаю, — Просто ответила Серафима.
— По ком же? — Матвей дернулся на табуретке, покривился, потом хрипло, через силу засмеялся. — По фронтовикам?
— Нет, Матвей, по дочери.
— Ишь ты, — притворно удивился Матвей, — четыре года не скучала, а тут вспомнила. Позднехонько, а, Серафима?
— Матвей, ты зачем пьяный-то пришел? Для смелости?
— Для смелости.
— Тогда ступай домой. Разговора у нас не получится.
— А может, я мириться пришел?
— Мы с тобой не ссорились, Матвей. А разговаривать я с тобой буду, когда Олю приведешь…
Матвей умолк, что-то туго соображая, и вдруг злые огоньки загорелись в его глазах, лицо расплылось в понимающей ухмылке:
— Ну да, я рылом не вышел. Там, поди, офицеры были, а то и генерал захаживал? А, Серафима? Чего молчишь? Я для тебя теперь не тот сорт. Фруктов, конфеток у меня нет, а ты, наверное, теперь к ним привычная. Молчишь. Сказать неча? Конечно, где уж мне с тобой разговаривать. Ты геройски воевала, а я тут просидел, груши околачивал…
— Матвей! — Серафима нахмурилась, и заболело, заныло в плече. — Иди домой.
— Гонишь? А я, может быть, у тебя хочу остаться. Я, может быть, люблю тебя. Неужто спать меня, своего законного мужика, не положишь?
— Нет, Матвей, не положу.
— Так, — Матвей угрожающе засопел, — брезгуешь после офицерья?
Он неожиданно быстро вскочил и бросился к ней, Серафима успела лишь приподняться, как сильный удар по голове опрокинул ее назад, на топчанчик. Всей тяжестью тела Матвей навалился на нее, схватил за горло и начал душить. Серафима не сопротивлялась. Мягко и сладко закружилась голова, кончики пальцев обожгло жаром, и перед глазами засияли ослепительно яркие радуги. И вдруг припомнилось Серафиме лицо Рыбочкина. его равнодушно-ленивый взгляд и шепелявый голос, и показалось ей, что это его руки на шее, его тяжелое жилистое тело навалилось вновь на нее, и рванулась Серафима с такой силой и яростью, что Матвей отлетел на пол, стукнувшись головой о стол. Не помня себя, накинулась Серафима на Матвея и принялась бить его по щекам, всхлипывая и давясь слезами…
И сидели они потом в тишине, и рассказывала Серафима притихшему Матвею все, как на духу выложила, задыхаясь от обиды.
Долго молчал Матвей, и хмеля его как не бывало. И ничего не сказал про Рыбочкина, а про Пухова спросил:
— Любишь его?
— Люблю, Матвей, — тихо ответила Серафима.
— Что же не уберегла?
— Не смогла.
— А я сволочь, Сима, — вдруг с тоской сказал Матвей, — Ольгу для тебя не сберег. Сам-то уж ладно, а о ней вот и не подумал. Ведь Варька-то ее по своей мерке воспитает.
— Может, ты ее все же уговоришь? — с надеждой спросила Серафима.
— Уговаривал уже, — вздохнул Матвей, — нет, добром она ее не отдаст.
Уже рассветало, когда уходил Матвей. Серафима проводила его до порога. Постояли в молчании. Матвей робко сказал:
— Я уж буду изредка проведывать тебя?
— Приходи, Матвей.
— Может, чего помочь?
— Нет, не надо, Матвей. Лишние разговоры пойдут. Я сама…
— А я еще поговорю, Серафима, но сильно сомневаюсь — не поймет…
И Матвей ушел, оставив в ней грустную боль и далекие воспоминания…
В районе ее снова долго слушали, отправляли из кабинета в кабинет, удивлялись, звонили в Покровский сельсовет, но так и не дозвонились. Наконец какой-то маленький и верткий человек сказал ей:
— Хорошо, Лукьянова, поезжайте домой. Мы пришлем представителя. Там, на месте, и разберемся.
Представитель приехал через неделю и оказался тем же маленьким зырким человеком по фамилий Петухов. Вначале он долго беседовал в Совете с Варькой, а потом пригласил и Серафиму.
— Очень сложная ситуация, — сказал он ей, ерзая на стуле за столом под красным материалом, — ведь вы, Лукьянова, фактически значитесь погибшей. Никаких других сведений на вас с фронта нет.
— Да какие же сведения, — удивилась Серафима, — если я — вот она?
— Минуточку, — строго поднял руку Петухов, — не перебивайте меня… Учитывая то, что вы сами вернулись с фронта и предъявляете претензии на девочку Олю Рындину…
— Какая же она Рындина? — не выдержала Серафима.
— Минуточку! — Петухов покраснел. — Иначе я умываю руки. Вас что же, на фронте дисциплине не учили? Так вот, повторяю, так как вы предъявляете претензии на девочку Олю Рындину, официальную дочь Варвары Петровны Рындиной, на том основании, что якобы являетесь ее фактической матерью, мы проведем сейчас очную ставку.
— Какую очную ставку? — не поняла Серафима. — Зачем?
— А такую, — невозмутимо сказал Петухов. — Варвара Петровна приведет сюда девочку, и кого она назовет своей матерью, тот и будет считаться и фактическим., и официальным родителем. Только, прошу вас, никаких эксцессов.
