Что ж тут особенного, подумалось ему, ведь должна она вернуть человеку куртку, поблагодарить…
Должна-то должна, а глаза будто дымом ест…
Женя вспоминает вдруг, что его свитер так и остался у нее. Не может быть, чтоб она не принесла его по забывчивости, — вот ведь вспомнила про хлебниковскую штормовку, пришла… Значит, в том, что Женин свитер остался у нее, есть какой-то смысл…
Женя хватается за эту мысль, как утопающий за соломинку. Дрова с грохотом валятся на пол; он возвращается в дом, с улыбкой стучится к Хлебникову. Тот, как ни странно, не кричит из глубины комнаты «да», а приоткрывает дверь и, стараясь говорить ласково, просит Женю заглянуть в другой раз.
Уже у себя в комнатушке Женя вспоминает, что губы все еще растянуты в жалкой улыбке, и зажимает рот рукой.
Долго стоял так, не видя ничего вокруг себя. Потом стал делать глупости: выходил в сени, прислушивался к бархатному голосу Хлебникова и негромкому дразнящему смеху Тальки.
По дому разливался уютный запах кофе.
Мучение продолжалось допоздна. Женя не мог делать уроки, злился на себя, шастал в сени, крутился, как затравленный, возле дома. Крутился, собственно, уже не он, крутилось некое существо, бывшее только отчасти им; остальная часть его словно бы со стороны с отвращением наблюдала за унизительным, безрассудным поведением странного существа. Женя вскарабкался на ветлу и оттуда заглянул в окно к ненавистному Хлебникову. Талька сидела забравшись с ногами в кресло и отпивала из крошечной чашечки кофе. Хлебников, в белой рубахе с закатанными рукавами, в черной поддевке, стоял в двух шагах от Тальки и тоже попивал из чашечки кофе, курил и делал карандашные наброски в альбоме. С его широкого цыганского лица не сходила ослепительная улыбка. У него было жарко натоплено, и он не закрывал форточку, так что Жене все было слышно. Проклиная себя, Женя прижимался к ветле.
Хлебников называл ее Натали, рассказывал, что такое грунтовка, лессировка и прочее, осторожными пальцами брал ее за подбородок и поворачивал в нужном ракурсе. Талька хохотала и говорила, что его толстые чудовищные пальцы чувствительнее пальцев скрипача. Она сначала называла его по имени-отчеству — Любомиром Фаддеичем, потом цыганским бароном, а потом просто бароном. Она расспрашивала об авангардистах, сердилась на его убийственные оценки абстрактного искусства с позиций «упрямого консерватизма» и топала капризной ножкой.
— О, это довод! — похохатывал Хлебников, указывая пальцем на ножку. — Чисто женский довод.
— Что вы имеете против женщин? — негодующе сводила брови Талька.
— Ни-че-го! Я женщин люблю. Я вас люблю, Натали.
— Болтун! — презрительно щурилась Талька.
— Почему же болтун? Сколько угодно случаев, когда учитель женится на своей ученице, а тем более художник…
— Вы ничего не понимаете в любви! Любовь — это…
Женя отполз по ветви назад, спрыгнул наземь и лицом к лицу столкнулся с отцом. От отца разило вином, он пошатывался, но Жене было все равно. Отец обнял ветлу, поманил Женю пальцем, словно хотел что-то сказать, да так ничего не сказал, махнул рукой, свесил голову на грудь и поплелся в дом. Женя — вслед за ним.
Дома отец долго искал, чего бы поесть, нашел наконец щи, похлебал ложкой прямо из кастрюли. Вспомнив что-то, он снова поманил Женю пальцем и громким шепотом сказал:
— Я этого Хлебникова завтра же выгоню вон!
Женя отвернулся от отца, подсел к настольной лампе, открыл книгу. Что это? Стихотворения… «…Далеко еще до первых зимних бурь». Он захлопнул книгу. Лучше открыть «Химию». Процесс гидролиза…
«Человек задуман и воплощен гениально». Гениальное создание ползает по ветле, подглядывает и подслушивает.
Злые слезы мешают читать. Женя больше так не может, идет к умывальнику, выливает на голову ковш холодной воды.
Подумаешь — горе! С девчонкой в разладе. У Мишкиной матери вон ноги отнялись, полгода лежит, вот где горе. А Мишка держится, все по дому делает, ради матери ходить никуда не ходит, каждый вечер ей на баяне играет. Мишка-коротыш, Мишка-прилепыш…
Женя выливает на затылок еще ковш. Сегодня он сделает все уроки. Кстати, выучит наизусть это стихотворение Тютчева. Давно хотел. А завтра допишет кофейник. Зеленый, с прямой полоской отсвета от горла до дна.
Из скирды нехотя выбирается солнце, окидывает взглядом пустые поля и точно хочет снова закрыть глаза и завалиться в теплую солому. В поле холодно, бесприютно. Один только Женя верхом на Ушатике понуро движется по поселку. За Ушатиком, тоже шагом, как привязанная, ступает Марго.
Солнцу так и не удается спрятаться в належанное место, оно выходит в поле. Тут и заняться нечем, разве что лизнуть сверкающую изморозью траву…
Женя пускает Ушатика рысью, оглядывается на Марго. Та сразу повеселела, тоже резво застучала копытами по звонкому подмерзшему проселку.
Кругом широко стлались поля. Казалось, не на чем взгляду задержаться: оголенное бурое поле, пустое небо. Но Жене ничего другого и не нужно: нужен этот простор, от которого Женя вдруг ощущает в себе восторженную легкость и всесильность. Он смотрит в холодную синеву неба и словно растворяется в беспредельном пространстве.
Ушатик, устремляясь за обогнавшей его Марго, наддает ходу. Молодец, Ушатик! Это и нужно Жене… Женя глотает крепкий утренний холод и смеется. Быстрая езда — это счастье, это полет, похожий на сладкий полет во сне, когда ты невесом и волен. Встречный поток воздуха обхватывает всего тебя и щекочет прохладой самые косточки…
Земля уносится назад, отодвигается куда-то вниз: уже не слышно стука копыт по твердой дороге — Ушатик взмыл кверху, беззвучно отталкивается копытами от тугого воздуха, плывет… Марго легко, неутомимо мчит впереди. Она хочет достать до солнца, тянет шею, ловит расширенными ноздрями его тепло, ржет нетерпеливо и недоуменно…
Лошади давно бегут по стерне, оттого и стука копыт не слышно.
У скирды они останавливаются, будто знают, что Женя здесь и хотел спешиться. Он отпускает лошадей гулять по полю, дощипывать жухлую травку.
В теле все еще ощущение движения, скорости. Такое ощущение блуждает в теле, когда просыпаешься после загадочного летания во сне.
Женя бредет в сторону реки, останавливается посреди поля. За редким лозняком, за светлой полосой реки виден плоский противоположный берег. Туда звала Женю Талька…
Берег манит Женю, словно там ждет его какая-то радостная тайна, еще более чудная, чем летание во сне. Ровный и пустынный, тот берег влечет к себе неумолимо. Там откроется нечто, какой-то дивный вид, и Женя сразу узнает тайну, которую почему-то поместила туда его душа.
Полный безмолвной ласки берег пробуждает в нем что-то неизъяснимое, еще и не чувство даже, а нежный толчок в груди. Еще какое-то мгновение смотрит он на тот берег, и вдруг ему становится жарко, словно от стыда; он опускает глаза, как будто боится, что сейчас раскроет всю тайну — и тогда сразу чего-то не станет.
«Нельзя… Это нельзя…» — запрещал он себе что-то, заставляя себя возвращаться быстрым шагом к скирде, к лошадям. За скирдой остановился, будто спрятался от чего-то; но в нем уже с полной силой звучало, открывалось сокровенное…
Это было так несуразно: признаваться Тальке в любви только тогда, когда она отвернулась от него; признаваться в поле, за скирдой, где можно кричать о своем открытии во все горло — все равно никто не услышит; признаваться без всякой надежды — и радоваться!
…Женя взобрался на Ушатика; лошади без команды двинулись прямо к конюшне. На полпути Женя оглянулся — тот берег, речка приветливо смотрели ему вслед, обещая хранить тайну, которую, быть может, никто другой так никогда и не узнает.
В сенях Женя уловил запах духов. Значит, здесь недавно прошла Талька.
От радости не осталось и следа — запах духов мгновенно переполнил Женю горечью.
— Мы, мужчины, такие, в сущности, подростки, когда речь идет о тайнах любви…
Это заливался Хлебников.
Женя остановился в сенях не нарочно — просто его задержал на секунду запах духов. Когда он сделал следующий шаг, чтобы как можно скорее проскочить сени, забиться к себе в комнатушку, не слышать пошлой болтовни Хлебникова, дверь с родительской половины тихонько отворилась, и из двери Женю поманил рукой отец.
Отца трясло. Он бормотал, что ему и во хмелю не сладко, что он и выпил-то всего две кружки пива и каплю водки для храбрости и что сию минуту прогонит Хлебникова. Женя ничего не отвечал. Стояние в сенях как-то сразу лишило его сил. Он привалился спиной к косяку и подумал, что, пожалуй, было бы хорошо, если бы отец в самом деле прогнал Хлебникова. Потому что все это становится мучительным.
Отец подошел к двери Хлебникова, занес руку, чтобы постучаться, да замялся, постучался в воздух, оглянулся беспомощно на Женю. «Эх ты… — устало подумал Женя, уже с безразличием наблюдая за отцом. — Слабо тебе».
