Юрий Поляков - Конец фильма, или Гипсовый трубач

Утром жизнь Кокотова не имела никакого смысла.

«Почему? Почему? Ну почему же?!» — тяжелым клювом бил в висок черный дятел отчаянья.

Автор «Преданных объятий» лежал на кровати и, страдая, размышлял о том, что клочок серебряной новогодней канители, засунутый в носик дулевского чайника, — это, пожалуй, теперь единственная радость, оставленная ему судьбой. От постельного белья глумливо веяло дорогими запахами Натальи Павловны.

А ведь все так славно, так легко начиналось! Окутывая замерзшую даму предусмотренным одеялом, писодей несколько раз рискованно прикоснулся к ее дрожащему телу, одетому во все пионерское, и не почувствовал явных возражений. Даже наоборот. Она лишь воскликнула с деланным негодованием: «Ах, какие у вас все-таки нахальные руки!» Потом Обоярова вынула фляжку, и они быстро ее осушили, пытаясь согреться коньяком. Тщетно: вечер был такой холодный, что из румяных уст Натальи Павловны вился легкий парок, казавшийся в свете луны космически отчетливым и угловатым. Однако не согрев, коньяк сообщил телу веселую вседозволенность, и Кокотов начал деликатно теснить захмелевшую даму вглубь беседки.

— Нет-нет, пойдемте домой! — запротестовала она. — Я замерзну, заболею, умру — и все достанется Лапузину!

Забрав с перил фаянсового трубача и подхватив бывшего вожатого под руку, Обоярова увлекла его к особняку, смугло белевшему на холме. По пути она весело рассказывала о том, как звонок Скурятина волшебно преобразил всю краснопролетарскую прокуратуру. А ведь еще недавно там просто смеялись над ее жалкими поисками справедливости и настойчиво советовали, намекая на могучие связи Лапузина, принять его унизительные условия. То есть остаться ни с чем за исключением скромной «двушки» на Плющихе, купленной еще дедушкой. А тут вдруг вся прокуратура дружно возмутилась постыдным поведением директора Института прикладной генетики, бросившего верную жену без средств к существованию. Наталья Павловна рассказывала все это очень живо, в лицах, с юмором, множеством точных, неожиданных деталей, вызывавших у автора «Сумерек экстаза» теплую литературную зависть. Слушая, Андрей Львович осторожно думал о том, что провести оставшуюся жизнь рядом с такой веселой, артистичной и, наверное, очень чувственной женщиной — это и есть настоящее счастье.

— Ай-ай-ай! — покачала головой Обоярова, изображая межрайонного прокурора Гамлета Отелловича. — Разве это мужчина! Нет, не мужчина! В Армении так никто не делает. Женщина — это мать, и обижать ее нельзя…

Явно огорченный тем, что придется возвращать деньги Лапузину, он несколько раз нервно прошелся по просторному кабинету, украшенному большой цветной фотографией затурканного Арарата, задумчиво постоял возле сувенирной щепки Ноева Ковчега, хранящейся под стеклом, затем вернулся в кресло и по селектору поручил своему заместителю Камаллу Исмаиловичу срочно разобраться в том, каким же образом все имущество разводящихся супругов оказалось оформленным на бывшую жену Лапузина, его взрослых детей от первого брака и тетю, проживающую в Калининграде?

Кабинет Камалла Исмаиловича оказался поменьше, зато был застелен бухарскими коврами ручной работы. В углу, на резном столике, возвышался изящный серебряный кальян, точно змеей обвитый тонким курительным шлангом. Заместитель угощал гостью зеленым чаем из антикварных пиал и засахаренными фруктами, сердечно расспрашивал о невзгодах, уверял, что у него на родине так не поступают даже с третьей, давно не посещаемой женой. Шариат в этом смысле, объяснял он с врожденной азиатской улыбкой, гораздо гибче, строже и справедливее брачного законодательства России, когда-нибудь русские это поймут и встанут на верный путь, указанный пророком Мухаммедом. В конце концов он отвел пострадавшую Наталью Павловну к своему заместителю Доку Ваховичу и дал ему такое же поручение — разобраться.

Доку Вахович, молодой джигит в костюме от Бриони и мерлушковой папахе, по цене не уступающей Бриони, выслушал задание начальника с таким лицом, какое бывает у человека, если ему в рот попало что-то несвежее, но немедленно выплюнуть сразу неприлично. Его кабинет оказался еще меньше, чем два предыдущих, но зато стены были увешены кинжалами в черненых узорных ножнах, круглыми щитами, кремневыми ружьями и пистолетами времен имама Шамиля, чеканкой с кудрявыми сурами, а также фотографиями родовой башни, напоминающей огромную печную трубу с бойницами. Доку Вахович по-русски говорил совсем плохо и потому больше слушал, перебив Наталью Павловну гортанным вопросом лишь однажды:

— Брат ест?

— Что?

— Брата имеешь?

— Нет.

— Жал. У нас брат за сестру плохого мужа чык — и всо… — Он кивнул на кинжалы, прикрепленные к стене, потом нажал кнопку и позвал: — Коста, зайды…

Судя по имени, Наталья Павловна ожидала увидеть еще одного отпрыска разноплеменной советской империи, рухнувшей двадцать лет назад под тяжестью собственного великодушия. Однако вошедший был круглолиц, курнос, светловолос и произнес, прикрыв дверь, без малейшего акцента:

— Добрый день!

При этом он застенчиво озирался и был похож на ботаника, который, собирая кавказский гербарий, забрел в немирный аул.

— Коста, займыс! — поморщившись, приказал Доку Вахович.

«Коста» покорно кивнул и, тихо отрекомендовавшись Константином Ивановичем, отвел истицу в большую комнату, заставленную множеством столов, за которыми сидели, листая пухлые дела или уставившись в мониторы, сотрудники прокуратуры. Константин Иванович был, вероятно, небольшим, однако начальником: его стол разместился в углу, близ окна, отгороженный канцелярским шкафом. Примерно так же во времена скученного советского быта создавали интимные условия молодоженам. Над столом висела журнальная вырезка — портрет генерала Ермолова. Гроза Кавказа, по-наполеоновски засунув руку за отворот мундира, смотрел, выпучив глаза и топорща усы.

— Это хорошо, что вы на самого Скурятина вышли! Иначе… Ну, вы меня понимаете! — прошелестел «Коста», указав глазами вверх. — Теперь главное — правильно заявление составить и все остальное…

— Поэтому, мой рыцарь, я и не могла приехать к вам раньше, — объяснила Наталья Павловна. — Но вы же не сердитесь?

— Нет…

Она остановилась и, укрыв Кокотова одеялом, словно большая летучая мышь крылами, подарила ему протяжный коньячный поцелуй. Автор «Жадной нежности», воодушевившись, осмелился погладить то место, где талия становится бедрами, однако увлекся и вскоре достиг края короткой плиссированной юбочки, едва закрывавшей тылы Натальи Павловны, мягкие и упругие, как взбитые подушки.

— Ах, какие же у вас нахальные руки! — с игривым возмущением повторила Обоярова, прерывисто дыша. — Не торопитесь! Знаете, в чем главная разница между мужчиной и женщиной?

— В чем?

— Мужчина всякий раз старается начать с того места, где остановился в прошлый раз. Большинство браков именно от этого и гибнут…

— А женщина?

— О, женщина хочет, чтобы мужчина каждый раз проходил весь путь — от робкой, почти школьной надежды до святого бесстыдства любви!

Кокотов понял: нужно немедленно сказать что-нибудь умное.

— Мужчина берет, чтобы дать. Женщина дает, чтобы взять…

— Роскошная мысль! Ваша?

— Прочел, кажется, у Сен-Жон Перса, — скромно соврал писодей.

— А вы хотели бы умереть в минуту любви?

— Я? — дрожащим голосом переспросил он, вспомнив страшный сон про «коитус леталис».

— Вы, вы!

— С вами — да! — крякнул Андрей Львович с той дурной гусаристостью, после которой принято об пол бить хрусталь.

— Какой же вы интересный человек! — шепнула она, твердо сняла руки писателя со своих ягодиц и неприступно закуталась в одеяло. — Ну, идемте, идемте! Посмотрите лучше, какая ночь!

А ночь и вправду была хороша! Через сонный пруд тянулся золотой искрящийся брод. Полная луна отчетливо сияла всеми своими отдаленными рельефами, как новенькая юбилейная медаль. В черном небе таинственно дрожала звездная россыпь.

— А вы знаете, что в этом пруду утопилась любовница Куровского? Он ее соблазнил, но жениться отказался, подлец!

— Да что вы?!

— Да, вообразите! После того как Кознер расстрелял несчастного штабс-капитана, она в отчаянии покончила с собой. Но Кознер, впрочем, тоже плохо закончил…

— Неужели?

— Да-да! Он был, конечно, троцкистом и угодил в «Ипокренино» после разгрома оппозиции, но покаялся, и его забросили по линии Коминтерна во Францию — укреплять компартию. И вот однажды, возвращаясь пьяным из ресторана на таксомоторе, он для обольщения рассказал юной французской коммунисточке про то, как в Киеве охотился с маузером на голых гимназисток. А водителем оказался бывший деникинский офицер, что неудивительно: в ту пору в Париже каждый второй шофер был из наших дворян. Офицер остановил машину, выволок Кознера на мостовую и прикончил ударом гаечного ключа, после чего записался в Иностранный легион и скрылся в Африке. Впрочем, уже в перестройку в «Огоньке» была публикации о том, что убил его не эмигрант, а кадровый ликвидатор из НКВД, подчищавший тяжелое троцкистско-зиновьевское наследие.