Пока Кокотов занимался бутылкой, Обоярова непринужденно поменяла позу, перезакинув ноги, — и огорченный писодей спохватился, когда она уже обхватила руками голые колени и смотрела на него так, точно он вынимал не обычную затычку из горлышка, а на ее глазах совершал нечто удивительное, непосильное никакому другому мужчине на свете. Пробка вышла легко, и Андрей Львович, гордясь собой, хотел разлить вино в бокалы, но Наталья Павловна с нежным значением остановила его руку.
— Нет-нет, не спешите! Спешить не надо ни в чем! Пусть вино пока подышит…
Они встретились взглядами: глаза бывшей пионерки светились радостной дерзостью женщины, которая уже на все решилась и теперь с веселой бдительностью естествоиспытателя наблюдает, как поведет себя соискатель — обычно или по-особенному? Кокотов понял, что надо стать особенным, и, не сводя взгляд с горниста (чтобы не выдать свой нездоровый интерес к невероятному), спросил значительно:
— А почему «гаражное»?
— Потому что его делают такими маленькими партиями, что их можно хранить в гараже. Всего триста, пятьсот бутылок. Это авторское вино, понимаете? Как книга…
— Еще бы! — кивнул писодей.
— А еще гаражное вино очень похоже на настоящую любовь.
— Вино любви?
— Не совсем. Видите ли, Андрюша, если обычная виноградная лоза угнетается два-три года… — перехватив его непонимающий взгляд, она пояснила: — Лозу угнетают, то есть обрезают, чтобы все силы растения ушли вниз, чтобы корни ушли как можно глубже, добрались до нетронутых соков земли. Так вот, гаражная лоза угнетается целых десять лет! Вообразите, до какой драгоценной, неведомой бездны добираются жадные корни и какими тайными эликсирами наливаются потом грозди! Понимаете?
— О да! — воскликнул Кокотов, блуждая глазами по комнате, чтобы не смотреть на круглые колени с ямочками. — А если корешки доберутся до адских глубин?
— До адских?
— До преисподней! — подтвердил автор «Беса наготы», чувствуя себя особенным.
— Что ж, я бы попробовала такое вино! — тихо ответила она и посмотрела на Кокотова с опаской. — Но ведь в любви происходит то же самое: надо дождаться, пока самые нежные, тонкие корешки чувств доберутся до самых потаенных и темных закоулков души и тела — и только потом, потом… Слышите?
— Слышу…
— И это еще не все! Из десяти кистей на лозе виноделы оставляют только пять, но каких! И срывают лишь созревшие ягоды. Зеленые — никогда! Теперь вы поняли, почему гаражное вино похоже на любовь?
— Теперь понял…
— Тогда выпьем! Это настоящее Шато Вандро. Пятьсот евро за бутылку.
— Ско-олько?
— Пятьсот. Не волнуйтесь — мне его подарили!
Мучась вопросом, кто же делает бывшей пионерке такие подарки, Андрей Львович с уважением разлил вино: плеснул немного себе, до краев — даме и в завершение дополнил свой бокал до приличествующего уровня. На глянцевой рубиновой поверхности всплыли пробочные соринки.
— У меня снова крошки! — со значением заметил он.
— Вы и про крошки помните?
— Еще бы…
— Вы удиви-и-ительный! Выпьем за нашего гипсового трубача!
Вино оказалось великолепным, густым, терпким. Сделав глоток, он подумал сначала, что пьет свежий сок, даже не виноградный, а скорее — гранатовый, но потом ощутил во рту вяжущую изысканность, затем — томное тепло в груди и наконец почувствовал веселое головокружение.
— Ну как?
— Здорово! — отозвался писодей, со стыдом вспоминая, как зазывал Наталью Павловну к себе на бутылку уцененного бордо.
Смущенный Кокотов хотел смахнуть с губ пробочные крошки, но Наталья Павловна вдруг предостерегающе вскрикнула, точно он собрался совершить непоправимую оплошность, такую, из-за какой в сказках налетают черные вихри, рушатся царства, а возлюбленные девы обращаются в лягушек и прочую живность.
— Нет, не делайте этого! — вскричала она, резво пересела к нему на колени, обняла за шею и осторожным языком сняла крошки с его губ.
Последовал продолжительный поцелуй, во время которого Андрей Львович, не в силах оставаться особенным, преодолев сопротивление сомкнутых бедер, добрался-таки до беззащитного невероятного. Оно ему, оказывается, не померещилось!
— Опять эти нахальные руки! — рассердилась Обоярова и, отпрянув, вернулась в свое кресло.
— Смелые… — испуганно поправил писодей, пряча за спину длань, причастную влажной тайне.
— Нет, нахальные, очень нахальные! Бесстыжие! — повторила она, покраснев от гнева и смущения. — Ну, куда, куда вы торопитесь? Зачем вам зеленые ягоды? Поспешная любовь скоротечна! Я ведь могу и обидеться. Любой другой мужчина уже вылетел бы отсюда без права на вторую попытку. Понимаете? Но вы, вы — мой спаситель, поэтому я вас прощаю. Давайте поговорим!
— О чем?
— Спросите меня!
— О чем?
— Ну, хотя бы об этом, — кивнула она на плакатики. — Вам же интересно?
— Интересно. И что это значит?
— Чтобы объяснить, я должна рассказать вам про мой третий брак.
— Может, потом? — с робким упорством спросил автор «Похитителей поцелуев».
При этом он всерьез размышлял над тем, почему и в силу каких физических законов сокровенная женская влажность высыхает на руках гораздо быстрее, нежели вода.
— Нет, не потом! Потом я вам о себе не расскажу ничего! Мужья и любовники существуют для того, чтобы их обманывать. С чужими людьми откровенничать вообще не следует. Правду о себе можно сказать только в тот краткий промежуток, когда человек тебе еще не близок, но уже и не далек.
— Что вы говорите? Мне та-ак с вами интересно! — передразнил писодей, решив снова стать «особенным».
Андрей Львович даже показательно сел в позу прилежного слушателя, по-чеховски опершись щекой на руку, которую ранее прятал за спиной, повинуясь неодолимому желанию, он осторожно втянул ноздрями грешный запах, исходивший от нахальных пальцев.
— Да, я необычная женщина! У меня даже точка «джи» не там, где у всех.
— И где же?
— Сейчас же вымыть руки! — возмутившись, приказала Наталья Павловна голосом, каким Мальвина гоняла шкодливого Буратино. — Немедленно!
…Покорно выполняя в ванной приказ, Кокотов дивился количеству шампуней, кондиционеров, бальзамов, лосьонов, дезодорантов и других неведомых чудес, теснившихся на стеклянной полочке. Он почему-то вспомнил про то, как Нинка совсем недавно тоже заставляла его мыть руки, правда, совсем по другому поводу. Затем его внимание привлекла упаковка пилюль, скорее всего, противозачаточных. На коробочке был изображен аист, несущий в клюве розу. Автор «Преданных объятий» запечалился о том, что каждый мужчина, добиваясь женщины, хочет стать счастливцем, въезжающим в новенькую квартиру от застройщика. На самом же деле, он, как правило, получает жилье со вторичного рынка… Но лучше об этом не думать…
Когда покорный писодей вернулся в комнату, Обоярова была уже в обтягивающих джинсах с вставками из искусственной зебры. Впрочем, прозрачную блузку она не сняла и насмешливо глядела на посрамленного рыцаря, играя концами алого галстука.
— Зачем? — горестно спросил он.
— Чтобы не отвлекаться! — был ответ. — Всему свой черед. Выпьем, фантазия вы моя!
— …Поверьте, я не хотела выходить замуж за Федю. Но мама… «Доченька, прошу — сделай хоть раз по-моему, умоляю, дура!» Конечно, в чем-то она была права. И Дэн, и Флер, и Вадик были ошибкой. Но согласитесь, вспоминая прошлое, мы чаще всего перебираем наши веселые ошибки, а не скучные правильности. Верно?
— Да, пожалуй, — кивнул автор «Жадной нежности», вспомнив, как по глупости целовал в школьном саду всхлипывавшую от детской страсти Валюшкину и как самозабвенно ухаживал потом за внеземными ягодицами Лорины Похитоновой.
— …Но молодость заканчивалась. Ни шпионки, ни журналистки, ни головы профессора Доуэля из меня не получилось, а значит, надо было упрощаться: заводить мужа, семью, детей. Это оправдывает даже самую неудачную жизнь. Мама твердила: «Ната, тебя надо немедленно посадить на шею серьезному человеку!» В нашем роду, знаете ли, не принято, чтобы женщина оставалась одна. Одиночество — это как увечье, к тому же всем заметное. Неловко! И мама познакомила меня с Лапузиным. Она тогда работала у профессора Капицы в передаче «Очевидное — невероятное» и пригласила Федю поговорить о травле генетиков. Шел 1992 год. И Сталин был виноват во всем. Помните, Андрюша?
— Да, пожалуй, — солидно кивнул Кокотов, хотя при слове «Андрюша» его душа наполнилась счастьем, как майский сад соловьями.
— Но мама, конечно, не сказала Лапузину, что мой дедушка, академик Сутырин работал сначала с Вавиловым, а потом ушел от него к Лысенко.
— Почему? — огорчился писодей.
Ему, охваченному мечтой о невероятном, не хотелось, чтобы дедушка желанной женщины оказался пособником мракобеса. В конце 80-х он кое-что читал о «деле генетиков» и других злодействах в журнале «Огонек». Андрей Львович даже тиснул там статейку про то, как наглые пионеры уничтожили в 20-е годы благородных бойскаутов, сплагиатив у них идею турпоходов в ближний лес и коллективного пения у ночного костра. Главный редактор журнала Коротич, лысый торопунька с беглыми глазками идейного прохиндея, очень хвалил кокотовскую статью, особенно заголовок «Бей скаутов!» Он был призван Горбачевым с Украины, и там говаривали: «Москали нам — Чернобыль, а мы им — Коротича. Квиты!»
