— Точно, болтуны, — заулыбался Ромка.
Шур начал опять думать о своём. Он чувствовал, что все эти слова девушки в летящем платье — ещё не главное. Это только введение в то, что будет впереди.
— Сейчас мы находимся с вами в сквере на площади Павших борцов, — сказала Екатерина Валерьяновна.
И Шур подумал: «Вот оно, начинается главное». Вдруг он увидел, как пожилой мужчина с другого теплохода, тоже участник войны, с наградами, положил цветы к подножью… нет, не памятника, не к Вечному огню, до которого они ещё не дошли, а к подножью… ой… большого старого дерева.
— Это вы — ему? — широко открыв глаза, тихонько спросил Шур.
— Ему, — просто и естественно ответил мужчина, будто в этом не было ничего особенного. Потом добавил: — Здравствуй, дружище, — и похлопал рукой по толстенному шершавому стволу.
И тут Шур увидел, что у этого дерева лежало много цветов. Прямо на стволе (как держатся?) и на земле. Нет, не на земле, а на мраморе. Коричнево-красный мрамор (а может, гранит?) с пёстрыми крапинами квадратом охватывал кряжистую ножищу этого старого дерева. Почему ему такой почёт и уважение? Шур первый раз в жизни увидел, чтобы люди дерево мрамором окружали и приносили ему цветы. И прочитал тут же на мраморе: «Тополь этот пронёс жизнь сквозь битву великую».
Так вот в чём дело! Он жил во время войны. Он видел всё, что творилось тогда. Видел всю Сталинградскую битву. Сколько пуль в его тело вошло! Сколько осколков! А он выстоял! Сколько страшного пережил! И живой! Ах ты, дорогой мой!
Шур погладил ладонью ствол, шершавый, толстокорый. Ствол был тёплый, видно, солнце нагрело, но Шур представил, что это под корой бежит тополиная горячая кровь, которая помогла ему выжить в войну. Тополь, будто услышал Шуровы мысли, слегка шевельнул веткой и бросил ему с высоты листок. Шур поймал его на лету. Сказал ветке «спасибо» и сначала приложил листок к щеке, а потом осторожно, чтоб не помять, сунул в карман. Вынул из своего букета три астры и положил на мрамор.
— Елена Иванна, вы не помните это дерево?
— Нет, Шурик, не помню. Не до деревьев было тогда.
— А… как вы… сейчас себя чувствуете?
— Ничего, — спокойно сказала бабушка. — Наверно, если бы одна тут оказалась, не знаю, что было бы со мной. А когда столько людей хороших рядом… то… ничего. Выдерживаю… пока.
Глава 15. Это было — вон там!
Шур стоял около лавочки, где сидел пожилой мужчина и читал газету. Это был не турист, а видимо, житель Волгограда. Скорей всего пенсионер. Седой, в очках. Рядом с ним на лавочке лежала толстая коричневая трость.
Мужчина спокойно читал газету. Но когда заговорила Елена Ивановна, он вдруг глянул на неё поверх газеты и… тут же снова уткнулся в страницу. Но, видно, голос этой старой женщины мешал ему. Другие говорили, и это его не беспокоило, а тут он снова поднял голову и уже внимательно поглядел на Елену Ивановну. Шур это сразу заметил, бабушка — нет. Она продолжала говорить что-то Шуру. А мужчина с тростью смотрел на неё.
Когда Елена Ивановна замолчала, до Шура долетел голос девушки-гида:
— Сын Долорес Ибаррури — Рубен Ибаррури — Герой Советского Союза пал в боях за Сталинград в начале сентября. Он был командиром пулемётного взвода. И почти каждый год Долорес приезжала к нам и в день его смерти приходила сюда. Вот сюда, на то самое место, где сейчас стоим мы. Она приходила рано-рано утром, совсем на рассвете, когда здесь не было людей, потому что город ещё спал. Ей хотелось побыть с сыном наедине, хотелось, чтоб никто не мешал их горькому, грустному свиданию.
Каждый раз Долорес приносила сыну алые гвоздики. Эти цветы очень любил её Рубен. Она становилась на колени и разбирала гвоздики на три равные части, потому что в этой братской могиле лежит ещё, кроме её испанца, русский лётчик Каменьщиков и артиллерист татарин Фаттяхутдинов.
«Долорес Ибаррури! Да это же Пасионария, знаменитая испанская коммунистка! — сообразил Шур. — Значит, её сын воевал с фашистами у нас?! С нашими бойцами?!»
Шур протиснулся меж туристами поближе к девушке-гиду. Первое, что он увидел, это алые гвоздики. Они костром пылали у подножия памятника. Гвоздики свежие, видно, только что купленные у причала.
На плоском строгом памятнике — горельеф коленопреклонённого человека, над которым развевается знамя. А сзади памятника — семья ёлочек-подростков. Будто сторожат братскую могилу.
Туристы стояли молча, уважительно ожидая, что ещё расскажет им девушка-гид, похожая на школьницу.
Даже Ромка, который вечно куда-то нёсся, вертелся, ёрзал, и тот стоял, никуда не торопился. Через две головы от Ромки быстро хлопали ресницами Фанерины угольные глаза. И только не было голубоглазой, белокурой головки… Где она? Это больно кольнуло Шура, но… как-то необычно скоро забылось. Ведь все двинулись к Вечному огню, который был недалеко.
Шур с удивлением увидел, что рядом с их туристической группой идёт и смотрит на Елену Ивановну тот самый мужчина в очках, который сидел на лавочке и читал газету. Идёт, прихрамывая и опираясь на коричневую палку. А бабушка на него не обращает никакого внимания. Она напряжённо глядит туда, где пылает Вечный огонь. Лицо у неё тревожное, серьёзное. Рядом с ней всё время Никита Никитич. Он не напоминает о себе, просто шагает рядом. И всё.
Шур знает, что у деда в кармане небольшой пузырёк с успокоительной жидкостью, который дала ему врач, работающая на теплоходе, для Елены Ивановны. Это лекарство, возможно, не понадобится совсем. Но… кто знает, что может случиться с пожилым больным человеком, когда он встречается со своей боевой юностью?
Шур сказал деду про мужчину в очках. Чего это он к их группе пристал? И что ему далась Елена Ивановна? Девушка-гид остановила группу, сказав:
— Посмотрим смену караула у Вечного огня.
Топ-топ-топ… Сразу стали слышны чёткие, торжественные шаги где-то слева. Все туда повернули головы. Все, кроме мужчины в очках, который продолжал смотреть на Елену Ивановну. Но Шур этого уже не заметил, потому что… потому что…
Все трое одновременно, Шур, Ромка и Фанера, будто притянутые сильным магнитом, оказались вдруг в первом ряду туристов, чтобы лучше всё видеть. Караул-то у Вечного огня оказался ребячий.
Топ-топ-топ — приближались торжественные шаги. Два мальчика и три девочки, одна из них, видимо, разводящая, впереди. Шли медленно, высоко поднимая ноги, чётко печатая шаг. Они так уверенно и твёрдо ставили ступни на асфальт, что, казалось, ставят их навечно. И так ставят, чтоб об этом слышали все! Вот дошли до определённого места. Остановились. Повернулись лицом к Вечному огню и четверо (без разводящей) пошли вперёд. Дошли до каменных ступеней. Здесь девочки остановились, а мальчики стали подниматься по ступеням. Как изменился их шаг! Куда делась его уверенная твёрдость? И нарочитая чёткость? Как теперь осторожно и бесшумно, как изящно и плавно, прямо мягкими, балетными движениями, оттягивая носок вниз, ребята ступают на каждую ступеньку. Идут так, будто боятся нарушить чей-то святой покой.
Вот поднялись на ступени, дошли до мраморного возвышения, где лежат венки и цветы, повернулись спиной друг к другу и каждый пошёл к месту, где им придётся стоять, не шелохнувшись, двадцать минут с настоящим, боевым автоматом в руках. Там стоят сейчас их товарищи. Вот дошли до них, остановились, повернулись, поменялись местами.
И девочки подошли к двум девочкам, стоявшим на посту, отдали салют и тоже поменялись местами.
Мальчики, которые только что отстояли свои двадцать минут и отдали автоматы товарищам, мягкими, бесшумными шагами стали спускаться по ступеням вниз. Но как только шагнули на асфальт, сразу топ-топ-топ. Чётко, громко, торжественно застучали шаги. Будто этим каждым своим топ-стуком впечатывали навечно ноги в асфальт.
— Красиво как, — шёпотом выдохнул Шур, но Фанера и Ромка его услышали и закивали головами.
Мальчишки на посту совсем такие, как они с Ромкой. А автоматы, наверно, тяжёлые. Девушка-гид сказала, что один автомат самого Покрышкина, а второй Шур не расслышал чей. Спросить постеснялся.
Весь караул в аккуратно отглаженных костюмах цвета хаки. Курточка и брюки. Курточка и узкая юбочка. И пилотки. У девочек из-под пилоток по два капроновых банта, похожих на цветы. Белые блузки. Белые рубашки у ребят. И у всех на плечах зелёные погончики с золотыми полосами. По три полоски на каждом. И на рукавах нашивки золотые с красным. И четыре шёлковых алых галстука костерками горят на груди. Красиво. Ах, как красиво всё это и торжественно, аж в носу предательски щиплет.
Шур, Ромка и Фанера всё-всё разглядели. Глазастости у них не отнимешь.
Девушка-гид только начала было говорить, как вдруг откуда-то музыка. Женские голоса. Без слов.
Обе девочки из караула раньше стояли лицом друг к другу, а теперь повернулись к Вечному огню и замерли под салютом. Простояли, как мраморные, всё время, пока звучала музыка. Когда закончилась, опустили руки и снова повернулись лицом друг к другу.
