Как-то вечером за столом собралось сразу трое дедушек. Первый дедушка был мой дедушка, а ещё два дедушки не были моими дедушками, но я их так давно знаю, что они для меня тоже дедушки: дедушка По́лих и дедушка Мю́ркельмейер. В тот вечер они почему-то были страшно злые и так громко кричали, что я подумал, уж не поругались ли они.
Дедушка Полих сказал:
— Послушай, Пауль (так зовут моего настоящего дедушку), что люди-то про нас скажут? Ты уж давай хоть через силу, а пойдём с нами!
Мой собственный дедушка ответил ему:
— Да пойми ты меня, Фридрих! Неужто я не пошёл бы, если бы мог! Ты что, не видишь? Из носу у меня течёт, и горло всё заложило.
Тогда дедушка Мюркельмейер сказал:
— Пауль, не можешь ты нас бросить! Двадцать лет мы играем вместе. Что город о нас скажет?
Мой дедушка чуть не захныкал:
— Как ты не поймёшь, Эвальд? Ну разве я могу в таком виде…
Тут они заметили меня и давай мне выговаривать: с какой это стати я в такую хорошую погоду в комнате торчу? Я что-то пробормотал в ответ и отошёл к окошку. А сам слушаю, о чём это дедушки дальше будут разговаривать. Может, я какой секрет узнаю. И вправду узнал! Оказывается, мой дедушка не хотел играть на тромбоне. Каждый Новый год все трое дедушек поднимаются на башню ратуши и играют там разные песни. Мой дедушка играет на тромбоне. У дедушки Мюркельмейера труба поменьше. А дедушка Полих играет на рожке. Но в этот раз мой дедушка так простудился, что не мог играть. Вот все трое дедушек, разозлившись друг на друга, и стали ко мне придираться, будто я во всём виноват.
— Нет, Пауль, тебе надо играть! — уговаривали те двое моего дедушку.
Под конец мой дедушка покачал головой и прохрипел еле слышно:
— Да я… я уж и говорить-то почти не могу!
Вдруг дедушка Полих весело рассмеялся (он у них главный выдумщик) и говорит:
— А что, если мы твоего Альфонса возьмём? Пусть он вместо тебя с нами на башню полезет!
Мой дедушка строго посмотрел через очки на дедушку Полиха:
— Фридрих, мне не до шуток! Альфонс не умеет играть на тромбоне!
Тут опять вмешался дедушка Мюркельмейер:
— Но мы же должны сыграть! Мы перед всем городом опозоримся, если не сыграем.
Дедушке Полиху, видно, очень хотелось, чтобы его предложение приняли.
— А правда, почему нам не попробовать? — повторял он. — Ростом он почти с тебя. Оденем его в твою шубу и меховую шапку и пусть там, на башне, стоит рядом с нами. А мы вдвоём будем играть за троих. Снизу-то люди и не разглядят, кто там наверху торчит.
Все трое дедушек переглянулись.
— А как я на башню залезу? — спросил я. Я уж не сказал им, что у меня наверху всегда голова кружится.
— «Как, как»! По деревянной лестнице! — ответил мой дедушка и опять почему-то разозлился на меня. — Этот парень замучить может своими вопросами. — И он тут же отпил полстакана грога.
Всё же предложение дедушки Полиха понравилось всем троим.
— А ну подойди сюда! — сказал мой дедушка, поднялся с кресла и велел мне стать рядом.
Мне и правда оставалось подрасти совсем немного, чтобы его обогнать. Вот бабушку я не скоро догоню — она гораздо выше дедушки.
Дедушка Мюркельмейер сказал:
— Сдаётся мне, дело у нас выгорит. Альфонса с тромбоном мы поставим рядом, а сами будем играть погромче. Три вещи отыграем — вот уже и без десяти двенадцать, и людям будет не до нас.
Меня они даже не спросили, согласен я или нет. А я так и не решился им сказать, что у меня наверху всегда голова кружится.
Наступила новогодняя ночь. Бабушка весь день перед этим ворчала на дедушек:
— Ну как малые дети! Хоть бы раз пропустили эту игру… Альфонс, что с тобой? Ты такой бледненький нынче!
Я стоял как болван, покуда на меня напяливали дедушкину шубу и меховую шапку. Я уже едва ворочался. Затем дедушка Мюркельмейер и дедушка Полих повели меня к ратуше. А мой собственный дедушка закутался в огромную бабушкину шаль и смотрел из окна нам вслед.
Когда мы внутри башни стали подниматься по лестнице, дедушка Полих взял у меня большой тромбон, а мне дал рожок. Но я и рожком задел за перила и чуть-чуть погнул его. Но это было ещё полбеды. Настоящая беда была впереди.
Наверху, едва только захлопнулась за мной старая деревянная дверь, у меня сразу в глазах пожелтело. (Я хотел сказать потемнело, но ведь и без того уже темно было.) Далеко-далеко внизу мельтешились люди, похожие на жуков. Постепенно их делалось всё больше. Значит, они знали: скоро начнётся концерт.
Дедушки ещё раз напомнили мне:
— Не вздумай трубить в тромбон! Стой спокойно и только держи его. А когда мы кончим играть и снимем шапки, ты тоже сними свою и махай!
Я кивнул и покрепче прижал к себе трубу.
Дедушки начали играть. Мне даже немножко понравилось. А внизу люди бегали как муравьи. Вторую песню дедушки играли уже на другой стороне башни. Там, где площадка нависала прямо над страшной пропастью. У меня сразу стало противно в животе. И вдруг как ударит гром! Мне даже показалось, будто из пушки выстрелили. Со страху я давай дуть в дедушкин тромбон. Но он только жалобно продудел.
Дедушка Полих перестал играть и крикнул мне:
— Прекрати, Альфонс! Сей же час прекрати! — Потом он опять приложил свой рожок к губам, но уж никак не мог догнать дедушку Мюркельмейера. И всё шипел на меня: — Пошёл прочь!
Я прижался к стенке и осторожно посмотрел вниз. В кромешной тьме мелькали разноцветные огоньки. Под фонарями что-то двигалось. Рядом со мной оба дедушки дудели кто во что горазд. Вдруг опять совсем рядом ударил гром, да ещё три раза подряд! Сперва я со страху чуть опять не затрубил, но тут же вспомнил: «Нельзя ведь тебе трубить!» И я отпустил тромбон, вернее, он как-то сам выскользнул у меня из рук. Я хотел прижать его к перилам, но руки у меня закоченели на морозе; тромбон медленно наклонился, я в отчаянии успел только хлопнуть его по холодному медному животу, и он, как огромная золотая рыбка, плавно полетел вниз.
— Караул! — закричал я. — Расходись! Всех вас сейчас убьёт!
Дедушка Полих и дедушка Мюркельмейер разом перестали играть.
Дедушка Полих, держа свой рожок в вытянутых руках, крикнул мне:
— Альфонс, где тромбон?
Дрожащей рукой я показал вниз.
К счастью, мой тромбон никого не убил. Он ударился о крышу ратуши, несколько раз перевернулся и застрял там в глубоком снегу. С башни я хорошо видел: он лежал у самого жёлоба. Но жучков внизу, вернее — людей, здорово обсыпало снегом. Это тромбон сбил его с крыши. Стоя наверху, мы видели, как люди машут нам, и даже слышали их крики. Я поскорей открыл дверь и пустился вниз по лестнице. На бегу я слышал, как дедушка Полих и дедушка Мюркельмейер переругивались:
— Это всё ты придумал, Эвальд!
— Ничего подобного! Ты первый сказал, чтобы мальчишку взять с собой.
Когда я ступил на твёрдую землю, мне как-то сразу легче стало.
Но тут же кто-то схватил меня за ухо, и я услышал голос моего собственного дедушки:
— Ты что же это натворил, парень? Двадцать лет подряд… Двадцать лет подряд мы играем наш новогодний концерт… Засмеют нас теперь люди!.. Где мой тромбон? Говори сейчас же, где мой тромбон?
Я молча показал на крышу.
И чего это взрослым всегда надо? Ведь всё равно никто этот новогодний концерт толком не слушал. Я сам видел: многие уже зажигали бенгальский огонь, пускали шутихи, и вообще, кажется, люди внизу думали, что вся история с тромбоном просто новогодняя шутка. А дедушкиному тромбону ничего плохого не сделалось. Утром его сняли пожарники. Только мундштук потерялся. Это маленькая такая штучка на огромной трубе. Но теперь, конечно, все трое дедушек уверяют, что без мундштука и тромбон не тромбон!
Сегодня уже четвёртое января, а дедушки всё ещё спорят, кто первый предложил заменить мной моего дедушку. Я-то помню, что это был дедушка Полих, но помалкиваю. Дедушки ведь всё равно не стали бы меня слушать. От них теперь только и слышишь: «Неслух! Грубиян!»
Никакой у них нет самокритики! Ведь если по правде сказать, то во всём виноват дедушкин насморк. А я тут при чём? Ну что я могу поделать, если у меня наверху голова кружится. И я вовсе не собираюсь стать верхолазом. Вот вырасту большой — буду строить туннели.
А про гром я только на следующий день узнал. Это, оказывается, часы на ратуше били. Половину и три четверти двенадцатого. Вот попробовали бы вы сами: стоите вы на такой высоченной башне, да ещё с тромбоном в руках, и вдруг рядом как грянет гром!..
А вот и моя новая знакомая идёт, товарищ Цвой.
— А здорово уже стемнело, — говорю я ей.
— Извини, пожалуйста, Альфонс, у нас было такое важное заседание.
— Знаю, знаю! Вот и мой папа всегда так говорит, когда приходит домой после десяти. А мама тоже терпеть не может этих его заседаний.
