Наступал вечер. Лагерь жил своей немудрящей, однообразной жизнью. Вон макаровские снова, поди, кашу налаживают — костер раздули такой, что и быка изжарить можно. У куликовских тихо: или спят уже, или поразбрелись кто куда. Устьмосихинцы в сборе. Сидят кружком, смолят самосад и слушают балалайку, на которой наигрывает их односельчанин Колька Бастрыгин.
У командирской землянки собрались молодые парни — в карты режутся. Там и Кешка Хомутов. Туда Артемка не ходит. Встретился с Кешкой недавно. Подошел он вплотную к Артемке, замахнулся, но не ударил, прошипел только:
— Теперь не попадайся — пришибу.
Вот Артемка и не попадается Кешке на глаза.
В бору темнеет быстро: солнце еще на горизонте, а здесь сумрачно, солнце спряталось — темно, не то что в степи, где почти до полуночи светло.
Артемка смотрит на заходящее солнце. Его, собственно, уже не видно из-за высоченных сосен, но лучи так и блещут на вершинах горячей медью. Чудится Артемке, будто раскалил кто докрасна каждую ветку, каждую хвоинку — так сверкают они. Но вот луч скользнул по вершине и исчез. Медь сразу потухла. И нет уже золотистых крон: они сделались сизыми, будто покрылись окалиной.
Засмотрелся Артемка и не заметил, как невдалеке, за потемневшей кущей, занялась тихая жалобная песня. «Снова Тимофей поет»,— с грустью подумал Артемка и пошел на песню.
Тимофей сидел на пеньке, опершись локтями о колени, чем он думает всегда, о чем думает сейчас? Или о своей нескладной судьбине, или о том солдате, о котором сложена горькая песня?..
...Горит свеча. В вагоне тихо.
Солдаты все тревожно спят.
И-ех, поезд наш несется лихо,
Колеса звонкие стучат...
Смотрит Артемка на сгорбленную спину Тимофея, слушает песню, а в сердце тревога, к горлу ком подступил — дом вспомнил...
Одному солдатику не спится,
Склонил он голову на грудь.
И-ех, тоска по родине далекой
Все не дает ему уснуть...
Ой ты, мать, ты, матушка родная,
Зачем на свет меня родила?..
И-ех, судьбой несчастной наградила,
Шинель мне серую дала...
Примолк Тимофей, обернулся на присевшего рядом Артемку, произнес задумчиво:
— Хорошо тут... Лес... Люблю лес и речку. Лесную. Вода звенит, пташки щебечут, смолой пахнет...
Артемка тронул Тимофея за руку:
— Пой еще... Песня хорошая.
— Хорошая,— подтвердил Тимофей.— О доле мужицкой. Жил, хлеб сеял, взяли, нарядили в шинель и бросили в чужие края под пули. Вот уж и нет его — один холмик в степи... Жизня-то и закончилась, а дома мать-старушка, жена да детишки... Ну, слушай дальше.
Тимофей запел, сначала тихо, будто неуверенно, но вот песня начала подниматься, звенеть. И только она окрепла, хрястнул выстрел. И Тимофей и Артемка вздрогнули.
— В лагере,— тревожно проговорил Тимофей, поднимаясь.— Беды бы не случилось.
Беда, однако, случилась: Аким Стогов застрелил парня из своей компании.
Когда Артемка и Тимофей подбежали, у бубновской землянки уже собрались все мужики, плотно обступив убитого. Двое держали связанного Акима.
— Да,— раздался чей-то тяжелый вздох.— Отжил...
И сразу всколыхнулась толпа, рванулась к Акиму.
— Братцы! — завопил тот не своим голосом.— Мужики! Не хотел я... Простите! Сдуру! Простите Христа ради!.. Думал, мимо пальну...
Мужики взъярились.
— Тебе, гад, оружию для этого дали — своих убивать, а?
— Да што с ним говорить. Бей его!
Над головами взлетел приклад.
— Отыди, мужики, счас шмякну! — раздался визгливый злой голос.
Артемка узнал его: макаровского мужика голос, того, что в солдатской фуражке.
— Отыди!
Но ударить не пришлось — Бубнов перехватил ружье, заорал:
— А ну, сдай назад! Быстро! Не позволю самосуд!
Стогов, почуяв защиту, еще сильнее завопил:
— Егор Егорыч... Христа ради... Христа ради, Егор Егорыч! Спьяну, по глупости... Простите, братцы...
Сумерки настолько уже сгустились, что Артемка видел вместо акимовского лица бледное пятно с большими темными впадинами-глазницами да черным провалом рта, когда он начинал вопить.
Хоть и дрянь парень Стогов, а Артемке жалко. Поэтому обрадовался, когда Бубнов заступился за Акима. И даже крикнул:
— Нельзя бить!
Но голос его потонул в шуме толпы.
— Это как не позволишь судить? — наседал на Бубнова Колька Бастрыгин.— Ты што, убийцу покрываешь?
Бубнов сильно оттолкнул в грудь Бастрыгина.
— Замолкни! Не твое дело.— И дыхнул на него тяжелым самогонным перегаром.
Бастрыгин обернулся к мужикам, закричал:
— Братцы! А Бубнов сам пьян в дымину.
— А ну, заткни глотку, гада, или я ее сам заткну! — в бешенстве проговорил Бубнов, выхватывая маузер.
Из толпы вышагнул Неборак. Тихо и спокойно произнес:
— Спрячь. Вынимай не своих бить — врагов. Не так, как этот,— кивнул на Акима.
Сбоку раздался раздраженный голос бровастого:
— Ишо один учитель выискался! Што он, Бубнов-то, ребятенок, чтобы учить его? Командир! Знает, што делает!
— Верно,— нестройно поддержали бровастого макаровские.— Правильно! И нечего тут указы указывать. Говори, Егор Егорыч, што с Акимом делать?
Ответил Неборак все так же тихо, твердо:
— Судить народом будем. Как общество решит, так и сделаем: помилуем так помилуем, нет — расстреляем. Чтоб другим неповадно было... Обленились, разболтались: карты, пьянки, драки. Теперь убийство. От безделья. Не отряд — шайка. Скоро грабить начнем.
— Это ты в кого камни кидаешь? — угрожающе спросил Бубнов.— Ты, Неборак, осторожнее в словах будь, кабы худого не получилось.
— Ты меня не пугай. У самого есть чем пугнуть. А с дела нас не сбивай: распорядись судить Стогова. Такое нельзя прощать.
Бубнов трудно перевел дыхание. Поослабили мышцы мужики: боялись, как бы перепалка в серьезное дело не перекинулась.
— Вот что,— резко бросил Бубнов,— слушай, мужики, мое решение: судить не будем Акима. А пусть он своею кровью в боях смоет позор... Не густо людей у нас, чтобы по двое в день убивать. Верно?
Первым радостно гаркнул Кешка:
— Верно! Верно, Егорыч!
— Верно! — прохрипели макаровские. Зато остальные промолчали. А Колька Бастрыгин крикнул:
— А мы не согласны!
Бубнов круто повернулся:
— Кто такие?
— Мы! — И Бастрыгин провел рукой по своей стороне круга.— Правильно, Неборак?
— Правильно. Против общества не дело идти, Бубнов.
Бубнов захохотал:
— Это вы-то общество? — И уже в другую сторону: — Развязывай Стогова.
Двое куликовских, что держали Акима, неохотно распутали веревки. И когда руки у Акима освободились, один из них наотмашь хлестанул его по лицу, прошипел:
— Прочь, гнида...
Макаровские засуетились, чтобы заступиться, да Бубнов остановил:
— Довольно! Кончай базар.
Неспокойным в этот вечер был лагерь. Не спали долго: все были взволнованы, возбуждены, обсуждали происшествие. Бастрыгин говорил:
— Верно ты сказал, Неборак, не то еще будет, если не уберемся отсюда. Ты погляди: почти через день ходят тайком в Макарово, тащат оттуда самогон, жратву. Едят, пьют да отсыпаются.
— И Бубнов с ними заодно,— произнес пожилой устьмосихинец.— Сегодня откуда-то прикатил пьяный.
— Уходить надо, братцы,— произнес Бастрыгин.— Стыдоба берет: сидим, как зайцы, а в селах стон да слезы. Сходил бы ты, Неборак, к Бубнову, поговорил: то да се, выходить, мол, надо.
И Артемка просит:
— Сходи, Неборак...
Ох, надоело Артемке в лесу, а сегодня и робость взяла: страшно так жить. Передраться, перестреляться можно. Все злые, того и гляди сцепятся.
Неборак молчит, слушает. Молчит долго, потом отрывисто:
— Поглядим. Дело серьезное. Наспех тоже решать нельзя... А к Бубнову схожу.
Утром за стоянкой между двух огромных сосен похоронили убитого.
Два дня Аким где-то скрывался, на третий заявился.
Жизнь снова начала входить в свою обычную колею. Да вдруг Артемке радость — Илья Суховерхов неожиданно явился в отряд, усталый, худой и еще сильнее обросший. На плече у него висел новенький карабин, а на поясе — патронташ и две гранаты.
Артемка как увидел его, бросился, будто к родному. Дядя Илья крепко обнял Артемку:
— А ты, брат, как очутился здесь?
Артемка торопливо рассказал. Суховерхов с удивлением оглядел Артемку.
— Отчаянный же ты! Значит, вместе воевать будем?
Артемка кивнул:
— Вместе.— И, не вытерпев, спросил: —Где вы такое оружие добыли?
Суховерхов немногословно рассказал:
— Был в партизанском отряде, колчаков били. Крепко били. А позавчера и нам попало. Разгромили каратели нас. Многих убили, остальные разбежались.— Помолчал, тяжело задумавшись, потом добавил: — Прямо на засаду напоролись... А оружие, Артем, в боях добыто.
