Неборак качнул головой и тихо, с сожалением промолвил:
— Эх, злости в тебе, братец, нет! Иначе бы и с голыми руками бросился в драку... Не секли тебя еще?
— Меня? — испугался мужик.— За што? Кто?
— Кто? Каратели.
— Н-нет покуль...
— Значит, добром отдал и сына в солдаты, и коровенку свою?
— Как так добром? — возмутился мужик.— Не давал я.
— Плохо не давал. Воспротивился бы чуток, сразу всыпали б. Может, тогда бы и злость пришла.
Тут в разговор вступила еще не старая женщина.
— И точно!.. Вон мому соседу Игнашке шомполов дали — убег. Мстить, грит, буду до самой кончины.
Мужик огрызнулся:
— Ты мне с Игнашкой не лезь. Что у него? Изба да жена. А у меня хозяйство и ребятни полна горница.
— Что ж, теперь будешь ждать, когда твое хозяйство беляки растащат? — с усмешкой глянул Неборак на желтоусого.
— Может, ждать, а может, и не ждать... Поживем—увидим.— И тут же, другим тоном: —Надолго к нам? Ежели надолго, приглашаю. Поживешь у меня. Покалякаем.
Неборак охотно согласился.
Вскоре улица опустела; все партизаны разошлись по квартирам, Артемка и Суховерхов попали к тихой и робкой женщине, матери трех маленьких детей.
Артемка вошел в избу за женщиной и Суховерховым. Окинул быстрым взглядом избенку — пусто. Стол, лавки да грубо сделанная деревянная кровать с ворохом одеял из разноцветных лоскутков и тремя подушками. Ребятишки — мальчик и две белоголовые девочки,— испуганные «чужаками», забились на печь и оттуда таращили круглые глазенки. Хозяйка поставила на стол отварной картошки, сходила в огород, нащипала зеленого лука.
— А хлеба нету...— тихо произнесла она и глянула на Суховерхова тревожными глазами: не обидятся ли гости?
Суховерхов молча достал из котомки булку хлеба, нарезал большими ломтями, на каждый положил по широкому куску сала, медленно поднялся, понес к печи.
— А ну, угощайтесь! — ласково сказал детям.— Вкусно! Это мне заяц в лесу подарил...
Ребятишки схватили куски и стали жадно есть. У Артемки ком к горлу подкатил. Разве можно что-нибудь съесть в этом нищем доме, не урвав последней крохи от ребятишек? Отодвинул миску с картошкой, глухо сказал подошедшему Суховерхову:
— Я что-то и есть не хочу...
Суховерхов метнул быстрый взгляд на Артемку:
— Что ж, пойдем на улицу, покурим, поговорим... Я тоже еще не проголодался.
И они вышли за воротца, присели на скамейку.
— Да, вот она, жизня наша крестьянская...— только и сказал, вздохнув, Суховерхов.
В деревне было тихо, безлюдно: ни жителей, ни партизан. Суховерхов порадовался:
— А наши все-таки молодцы. Думал, безобразить будут.
Артемка плечами дернул: почему обязательно безобразить? Как-никак красные, партизаны!
Однако зря порадовался Суховерхов. Чем ближе к вечеру, тем шумнее становилось в деревушке: то тут, то там вспыхивали песни, раздавался громкий раскатистый хохот. Где-то сначала неуверенно, а потом бодро забренькала балалайка, но тут же была заглушена пьяным голосом, запевшим похабную частушку.
Вдруг из ворот соседней избы выскочил с саблей наголо пьяный Хомутов. Он тяжело бежал за белой, ошалевшей от страха курицей, пытаясь на ходу рубануть ее. Артемка еще не понял, в чем дело, как Суховерхов вскочил со скамейки и кинулся к Хомутову. Он схватил его за борта пиджака и поднял над землей.
— Слушай ты, падаль, угомонись. Не у себя во дворе. Люди смотрят.
— Да я шутю,— беспокойно забегали Кешкины глаза.
— Гляди, чтобы не расплакался после такой шутки.— И так тряхнул Хомутова, что тот чуть не выпал из воротника.
Кешка сразу отрезвел и молча вошел в ворота. А Суховерхов снова присел на скамейку:
— Видал, какой подлец? Последнюю животину убьет — людей не пожалеет. Тварь.
Из своего пятистенника вышел Бубнов. Он был тоже навеселе. Остановился возле Артемки и Суховерхова:
— Хорошо устроились?
— Хорошо,— ответил Суховерхов.
В соседней избе, куда скрылся Хомутов, рванулась громкая нестройная песня. Бубнов улыбнулся:
— Гуляют ребята. Ничего, пускай душу отведут. Засиделись в лесу.
Суховерхов хмуро бросил:
— Гляди, командир, кабы худа ребята не натворили.
Бубнов сразу взъерошился: не любил ни возражений, ни советов.
— Это не твоей головы болезнь.— И пошел в дом, откуда неслась песня.
Суховерхов проследил взглядом за Бубновым, качнул головой:
— Налакаются сегодня... А караул Бубнов, должно, и не думал ставить. Идем-ка к Небораку, посоветуемся, что делать.
Суховерхов угадал: часовые не были назначены. Приезжай любой белогвардейский отрядишко и захватывай, уничтожай партизан.
Артемка в эту ночь спал один: Суховерхов вместе с Небораком, Тимофеем и Колькой Бастрыгиным ушли в караул. Как упрашивал, как умолял Артемка Неборака и Суховерхова взять его с собой, но те и слушать не стали. Неборак буркнул:
— Отдыхай. Твое время впереди. Еще хватишь забот и трудов через край.
Какие там труды да заботы! Одни разговоры. Просто Неборак не доверяет Артемке, боится, чтобы не подвел, как Кешка. Зря боится Неборак. Зря. Не такой он, Артемка, чтобы подвести товарищей. Он бы всю ночь просидел, глазом не сморгнул. А уж врага, конечно, не пропустил бы — заметил. Что там ни думай — обидно Артемке. Очень обидно, даже зло берет. Давеча Бубнов в разведку не послал, теперь Неборак не взял в караул. Так с обидой и уснул на кожушке, брошенном на пол возле печи.
Проснулся рано. Суховерхова нет. Значит, еще не вернулись с постов. Вышел на улицу, а там шум-гам: не то скандал, не то драка. Бубнов маузером размахивает перед толпой деревенских.
— За кого мы кровь проливаем, заботы тяжкие несем? За народ, за вас же, дураков. А вы? Вы даже помочь нам не желаете. А это знаете чем пахнет? Контрреволюцией — вот чем! За это — к стенке!
Бубнов передохнул, оглядел мрачные, угрюмые лица мужиков и женщин. Стиснул зубы, глаза сузил в щелочки:
— Так, значит, добром коней не отдадите? Ясно!
— Да ить последние кони у нас! — с тоской выкрикнул какой-то мужик.— На чем работать?
Бабы, словно ждали этого выкрика, заголосили:
— Белыя приходят — берут, красныя, энти тоже берут!.. Да што у нас, дворы ломятся от животины?
— Помилуй, гражданин командир. Ослобони нас. Богом просим!..
— Не дай помереть с голода детушкам!
Мысли у Артемки раздвоились. С одной стороны, будто и Бубнов прав — как воевать-то без коней? Где возьмут их партизаны? С другой — жалко людей. Может, и в самом деле последнюю лошадь берут.
Однако долго раздумывать не пришлось. Бубнов снова крикнул:
— Еще раз спрашиваю: отдадите коней или нет?
Постоял с минуту, переводя тяжелый взгляд с одного лица на другое, резко махнул рукой. Партизаны кинулись на мужиков, скручивая им руки.
— Ведите их в сарай! — кричал Бубнов.— Мы с ними побеседуем, покажем, как идти против народа. А вы,— приказал остальным партизанам,— пройдите по дворам — всех коней сюда! Здесь выберем.
Некоторые нерешительно затоптались. Нехорошо будто получается: люди приняли их как гостей, а они как враги.
— Что я сказал? — бешено гаркнул Бубнов.— Выполнять! Стогов, руководи. А ты, Карев, чего стоишь, уши развесил? Выводи коней.
Вот тут-то Артемка и забыл все свои противоречивые мысли, обрадовался, что Бубнов наконец заметил его и даже приказал задание выполнять. Бросился вслед за мужиками, зашнырял по дворам. Не в каждом хозяйстве оказались кони. Четыре двора обежал, в пятом увидел. Неважный конек, худой, заморенный, но все равно схватил за повод, повел через двор. Дорогу загородила плачущая женщина. В отчаянье заломив руки, она причитала по-хохлацки:
— Хлопчику, милый, хлопчику, оставь коняку... Оставь, добренький. Пожалей бидных сирот... Хлопчику...
Артемка прошел мимо, в калитку, а женщина все шагала за ним и умоляла:
— Хлопчику, оставь, оставь коняку, смилуйся...
Увидел бегущих по улице Неборака и Бастрыгина, приостановился.
— В чем дело? — спросил Неборак, еле переводя дыхание. Артемка с некоторой гордостью ответил:
— Да вот, лошадей реквизируем... Бубнов приказал.
— Что?! — гневно выкрикнул Неборак.— Что ты сказал?!
Артемка оробел. Не ожидал, что Неборак заорет. Думал, похвалит. Промямлил:
— Для отряда берем...
Неборак вдруг проговорил тихо, сдавленно:
— Ты кто: подлец или дурак? Отдай сейчас же коня и извинись... Эх, ты!..
Артемке стало так нехорошо, так скверно, что слезы навернулись на глаза. Нет, не от слов Неборака, а от его взгляда, полного презрения и брезгливости. Пальцы сами по себе выпустили уздечку. Женщина бросилась к Небораку со слезами благодарности:
— Спасибо, спасибо, добрый чоловик... Всю жизнь молиться за тэбэ буду... Пожалив бидных... Спасибо.
Неборак торопливо произнес:
— Ладно, ладно, тетя, веди коня во двор, а благодарить за свое же добро меня не нужно.— И спросил Артемку сухо, неприязненно: — Суховерхова не видел?
