Прибегал Севка, хвалил Назарку, что не скучает, и особенно за то, что учится ходить.
— Скоро ты у меня побежишь! — обещал Севка. — Песок — он полезный.
Обедали тут же, на берегу. В черном закоптелом котелке варили на костре густой картофельный суп, заправляли его салом и с наслаждением хлебали деревянными ложками. С дымком был тот суп, случалось, задувало в него и пепел, но от этого было только вкуснее.
А когда удавалось наловить рыбы, Порфирий собственноручно варил уху. Засыпав в котел соли, крошеного луку да каких-то пахучих кореньев и листьев, мельник тщательно вымешивал варево деревянной ложкой, подмигивая Севке и Назарке, которые с нетерпением вдыхали аромат и глотали слюнки. Любил он в такую минуту пошутить.
— Слыхал я, что ты, Назар, говорить выучился. Правда ли? — спрашивал Порфирий.
— Правда! — отвечал польщенный Назарка.
— А если правда, то не придется тебе уху хлебать.
— Это почему же, дядя Порфирий? — с обидой спрашивал Севка.
— Потому что уха — штука непомерно вкусная. Если у кого неокрепший язык — враз проглотит! Даже и не заметит.
Севка смеялся. А Назарка и впрямь беспокоился, как бы ему не остаться без языка. Чем же тогда разговаривать?
Давно ли Севка мечтал быть сытым? И вот сбылось, как мечталось. Живи и радуйся!
Но радости почему-то не было. Словно добыл он себе эту сытую жизнь какими-то неверными путями, словно он перед кем-то виноват.
Неужели из-за того, что прихвастнул ранением перед комендантом в Вятке? Так не по своей же охоте прихвастнул!
И вспомнил Севка, как выписывался из госпиталя. Дяде Мирону и другим было тогда вроде неловко, что остаются…
А он и не на фронт вовсе, он в Гусаки!
Была уже середина лета. Однажды под вечер Севка стоял на мосту и, свесившись через перила, рассматривал свое отражение в воде. Неужели это он, тот самый мальчишка, который любил запустить в небо змея, забраться в чужой сад, насолить своей бабке? Нет, это уже не тот мальчишка! Эскадрон, госпиталь, железная дорога, служба на мельнице переметили его своими метками, и от прежнего Севки немного осталось. Повстречай его сейчас Венька Парамонов — нипочем не узнал бы!
По взгорку поднимался кто-то незнакомый… и словно бы знакомый! Севка пулей полетел навстречу, хоть и не узнал еще до конца.
— Зина!
Да, это была Зина, но какая-то новая, не такая, как прежде. Отросшие светло-русые волосы свернулись в крупные кольца, на лицо лег ровный загар. Только глаза были прежние — большие и лучистые. Да еще походка. По походке Севка ее и узнал.
— Здравствуй! Как же ты нашла?
— Вот еще! — засмеялась Зина. — В Сибири каждый мужик на триста верст в округе всех по именам знает. Нашла на базаре попутную подводу и приехала в твои Гусаки. Елена Ивановна тебе кланяется. Твое письмо очень хвалила. Умное, говорит, и обстоятельное.
— Правда? Неужели так и сказала?
— Так и сказала.
— Я рад, если так, — признался Севка. — Елену Ивановну я очень уважаю. Справедливая и образованная, не нам чета.
С приездом Зины Севка стал чаще наведываться к хозяину: беспокоился, что ей на первых порах будет трудно, ведь не знает человек крестьянской работы.
Пришел однажды под вечер проведать и не узнал старого хозяйского дома: окна вымыты, крашеные полы такие чистые, что на них боязно ступить. В кухне, над загнеткой печи, недавно еще гудели рои ленивых, сытых мух, а теперь их и в помине нет. Старый Турбай и тот словно помолодел, стал веселее.
— Как ты тут? — спросил Севка, выйдя вслед за Зиной во двор. — Не обижает Степанида?
— Ой, Сева, и смех и грех! Я же тебе говорила, что ничегошеньки не умею…
— Вот так не умеешь! — возразил Севка. — Чистоту навела — любо-дорого!
— Что там чистоту! Видел бы ты, как я коров доила. Оказывается, корову надо доить всегда с одной стороны, с правого бока. А я не знала. Половину выдоила, а дальше не с руки. Перешла на другую сторону. Корова пыхтит, смотрит на меня, как на дуру. Потом трах ногой — и все молоко в навоз! На беду и Степанида куда-то подевалась. То все присматривала за мной, а тут нет ее. Наконец приходит. Я стою с пустым подойником и реву. «Что стряслось?» — спрашивает. «Лягается! — отвечаю. — Я на ту сторону зашла, а она как поддаст!..» Степанида расхохоталась, дразнит: «На ту сторону! Чучело гороховое, ты что, коровы не видела?»
— Это пустяки, — сказал Севка. — Подумаешь, один-то раз… А хозяин узнал?
— Не узнал. Степанида приказала: «Молчок про молоко! А то влетит нам с тобой от старого коршуна». Так и сошло.
Первое время у Зины все получалось шиворот-навыворот. Степанида то смеялась над ней, то сердилась. Начнет Зина печь растапливать — забудет трубу открыть. Примется картошку чистить — всю изведет на шелуху.
— И откуда ты такая неумелая? — разводит руками Степанида. — Как же это мать не научила?
— Меня другому учили.
— Чему же?
— На рояле играть, вышивать по канве, по-французски разговаривать…
— Чудеса! — дивилась Степанида. — Ну вышивать — это еще так-сяк. А на этом… как его… на лояре для чего? Или по-французскому?.. Нешто по-русски нельзя?
— Не знаю, тетя Степанида. Отец с матерью велели, я и слушалась. Выходит, не тому учили.
Степанида щурила глаза и недоверчиво качала головой:
— Сына учили тому, Севку, то есть, а дочку не тому. Это как понимать?
— Так Севка же мальчик! Да и постарше он, — оправдывалась Зина, поняв, что проболталась. — Скажите лучше: что надо делать? Я быстро научусь, вот увидите.
Действительно, Зина все схватывала на лету. Научилась она и гряды полоть, и лапшу раскатывать, и стирать в щелоке. Правда, Степанида еще нет-нет да и посмеивалась над ней.
Однажды велела она Зине задать свиньям травы. Зина нарвала возле плетня полный мешок жгучей крапивы, мелко порубила на доске топором. Собрав в большую корзину, понесла свиньям. Пошла и пропала.
Ждала-ждала Степанида — нет Зины! Наконец не вытерпела, заглянула в хлев. И видит: свиньи сгрудились над корытом, толкаются, жадно хватают крапиву, чавкая и роняя. Лишь одна старая Фенька преспокойно лежит в углу, прижмурив хитрые глазки. Возле нее вьюнами крутятся розовые поросята, отталкивают друг дружку, тыкаются мордочками в Фенькино брюхо и, припав к соскам, пьют молоко, беспокойно суча ножками, причмокивая и крутя хвостами. Вот одного вытолкнули. Он туда-сюда… Наконец вскочил на Фенькин живот, пробежался, утопая копытцами, притих, выглядывая с высоты щелочку между братьями и сестрами, чтобы нырнуть в нее и пробиться к молоку. Тут его и подхватила Зина, которая молча стояла над поросятами, глядя на них, как на чудо.
— Что, обидели? — поднесла она поросенка вплотную к лицу. — Ах ты, глупыш! Молочка хочется? — И поцеловала лопоухого в мокрый, холодный пятачок.
«Скажи на милость! — удивилась Степанида, тихонько прикрывая дверцу хлева. — Большая девчонка, а разум еще ребячий! Чтоб поросенка целовать!.. Все они, городские, с чудинкой».
Посмеивалась Степанида, а порой было ей и не до смеха, хоть прощала почему-то Зине ее промашки. Пролитое молоко — мелочь. Но никто не знал, что есть за Зиной провинности и покрупнее.
Как утро — скандал! Степанида ее будить, а Зина — ногами дрыгать, отбиваться. Насилу растолкает!
Надоела Степаниде эта морока. Возьми она да и плесни однажды на Зину холодной водой из кружки.
Та как вскочит! Хвать за голенище сапог с пола и, не помня себя, — к Степаниде… Опомнилась лишь снова на кровати. Степанида в одну руку сгребла обе Зинины руки, держит, как в клещах, а другой ее — по щекам да по щекам!
— Взбесилась? — спрашивает. — Тут тебе не город. Не встанешь разом с солнцем, так что ж будешь жрать?
Молчит Зина. Ровным счетом нечего ей возразить.
На другое утро — откуда что взялось? Сама встала, без побудки! Подойник в руки — и за дверь. Подоила коров, процедила молоко. На Степаниду поглядывает мирно и приветливо. У той и отлегло. Тоже оказалась не злопамятная! А хозяин с Севкой так ничего и не узнали.
С неделю, а то и больше Зина была шелковая, пока не приключилось с ней новой неприятности.
Жил в Гусаках Дениска Кучеров. Ровесник, примерно, Зине, а может, чуть постарше. Вреднее этого мальчишки не было человека во всем селе. Что ни день влетало ему, но не бросал, вредничал. Любил разные клички придумывать а еще — дразнить ребятишек поменьше себя. Назарка и рад бы его стороной обойти, так разве обойдешь? Высунется из-за дерева, из-за плетня, из-за колодезного сруба и, слова не говоря, тычет Назарке под нос пальцы, сложенные в букву «О».
Как поняла Зина, что это намек на кривые ноги, — сразу к нему:
— Отстань!
Не отстает. Небрежно сплюнул, процедил сквозь зубы:
— Кат-тись ты, супонь сыромятная!
