Как поняла Зина, что это намек на кривые ноги, — сразу к нему:
— Отстань!
Не отстает. Небрежно сплюнул, процедил сквозь зубы:
— Кат-тись ты, супонь сыромятная!
Подалась она чуть вперед, сделала обманное движение левой. Денис вскинул, заслоняясь, обе руки. Тут и врезала ему Зина с правой. Тычком! Вроде не очень и хлестко, а мальчишка в рев — и ходу.
Тем бы, может, и кончилось, если б не Денискина мать. Допросила она сынка, сгребла за воротник да — к Степаниде:
— Полюбуйся!
Любоваться тут было нечем. У мальчишки начисто заплыл глаз. И, не иначе, провалился бы разнесчастный Денис от стыда, если б мать не держала за руку.
Обмакнула Степанида край полотенца в сметану и, приложив к поврежденному месту, замотала Денискину голову.
— Что ж теперь делать? — спросила примирительно. — Не судиться же из-за этого, соседка. Свою девку не оправдываю, но и твой малец не последний в Гусаках шкода. Будем считать — квиты.
Денис, понятно, никому ни полслова про поражение, да и Зина никому. Но шила в мешке не утаишь. К радости своей, узнала сперва деревенская малышня — от Назарки, а за ней — все Гусаки.
Дениска отсиживается, на улицу глаз на кажет. А если выйдет с ведрами до колодца — мальчишки тут как тут. Издали целятся пальцами в «фонарь» под глазом, кричат: «Посвети!»
Егор Лукич часто отлучался из дому по делам. Случалось, его не было неделями. А когда возвращался, то придирчиво во все вникал, доходил до мелочей. И хоть скуп он был на похвалу, но однажды напомнил все-таки Степаниде:
— Тарахтела ты тогда — мол, сопливого работника привез. А что получилось на деле? Выходит, не ошибся я в нем — мальчишка золотой! И сестренка ему под стать. Смотри, как дом засверкал! Видно, не плохих родителей дети.
Лето в Сибири хоть и жаркое, но короткое. Уже с середины августа по ночам Тавда начинала дышать холодком. А в сентябре береговую осоку припудривали утренние заморозки, напоминая, что настает пора, когда неуютно становится в тайге без костра, а дома — без натопленной печи.
Проснулся как-то среди ночи Севка в своей каморке. Поворочался, пожмурил глаза — нет, не уснуть! Снял с гвоздя полушубок да — на себя. Тепло стало и хорошо. Запах овчины растревожил память. Вроде не здесь Севка, а в эскадроне оказался. Люди, кони — все ему знакомо и дорого. Даже скрип седел, даже молчание, когда эскадрон замрет по команде «смирно».
Приятно побывать среди своих, повидаться. Все такие же точно, как и были. Командир Степан Викторович… комиссар товарищ Касаткин… дядя Андрей, кашевар… правофланговый Трофим Крупеня… Федор Дроздов, пулеметчик…
У него-то и доброе слово нашлось на прощанье, у дяди Федора, и полушубка не пожалел с себя. А вот Севка так и не разыскал его, хоть и зарок себе дал, не вернул долг. Завяз в каких-то Гусаках и сидит. Там люди жизнью рискуют, а он тут мелет зерно.
Не поскупился тогда Егор Лукич в Тюмени — заплатил вперед. А Севка взял: не было у него другого выхода. И хоть отработал на мельнице лето, а так и не рассчитался с хозяином.
Все вроде правильно. Если учесть, почем на базаре хлеб, выходило, что Севка зарабатывает только-только себе на пропитание. Сколько ж ему сидеть в Гусаках?
Заводить разговор с хозяином Севка постеснялся. Намекнул как-то Порфирию, а тот лишь хмыкнул в ответ:
— Егор хитрее сатаны. Думаешь, пожалел тебя, когда заплатил вперед? Этот жалельщик знай кругом себя силки расставляет.
Но все же решил Порфирий прощупать хозяина и спросил при случае напрямик:
— Сколько тебе Савостьян задолжал?
Тот глянул косо, помолчал.
— Это не твоя печаль, — ответил. — Пропадут денежки, так мои.
— Твои не пропадут! Не такой ты, чтоб щвыряться… А хлопец должон знать свой срок. Сам не назначишь, гляди, как бы волостной комиссар заместо тебя не постарался.
«Во-он какой разговор! — подумал Егор Лукич, закипая. — Да я б эту комиссарскую власть…» Но сдержался, не показал мельнику своей бессильной ярости. Лишь недобро усмехнулся, пообещал:
— Назначу срок, как же без этого? Только уж не тебе, старый мухомор, об том стану докладывать.
И назначил. Утречком, когда Севке осталось вскинуть на спину торбу с продуктами и бежать на мельницу, Егор Лукич неожиданно зазвал его в свою светелку.
— Развяжи-ка, — приказал. — Хочу полюбопытствовать, справно ли кормятся у меня работники.
Достал буханку хлеба, примял пальцем — не черствая ли? Выкатил себе на колени тугой кочан капусты. Развернул из тряпицы кусок сала, понюхал, подкинул на ладони, как бы взвешивая.
— Не обижает харчами Степанида? Не жмотничает?
— Что вы! — удивился Севка. — Во как сыты! — провел он ребром ладони на уровне рта.
Довольный Егор Лукич собственноручно уложил в торбу продукты, завязал, приступил к разговору.
— Скажи мне, Савостьян, какая по нынешним временам в нашем обиходе самая дорогая вещь?
— Н-не знаю, — запнулся Севка. — Может, мельница…
— Мельница? Не угадал. Та хоть зерном кормится, зато отдает мукой. Есть, брат, особая мельница: сколько в нее добра ни пихай — никакой отдачи! Не догадался?
— Нет.
— Брюхо — вот какая вещь! Ты прикинь-ка. Если по базарным ценам, так оно, считай, и не золотое даже, а брильянтовое.
Смекнул Севка, что поторопился расхваливать хозяйские харчи. Но не хаять же их теперь.
— Это я к тому, — продолжал хозяин, — чтоб без обиды назначить тебе срок службы. По-твоему, когда мы должны стать квиты?
— Не знаю! — пожал плечами Севка.
— А я знаю, подсчитал. Если взять в расчет, что сестренка твоя покамест еще своих харчей не оправдывает, — будем квиты не раньше петрова дня. Останется за тобой какая-то безделица, да уж ладно — для ровного счету петров день!
«Петров! — подумал Севка. — Вся зима пройдет и половина будущего лета».
Закинул за плечи котомку, молча вышел за дверь. Что ж поделать, когда у хозяина брильянтовые харчи!
С наступлением зимы воды в Крапивне поубавилось. Случалось, завозчики, особенно дальние, жили на мельнице по три, по четыре дня — дожидались очереди.
В завозчицкой избе было не продохнуть от духоты и самосадного дыма. Долгими вечерами велись нескончаемые разговоры обо всем. О видах на урожай будущего года, о ценах на зерно, на мочалу, об охоте на зайца, на белку, на сохатого. Но чаще всего говорилось про войну. Носились разные слухи, а толком никто ничего не знал: газеты до Гусаков не доходили.
Один завозчик уверял, что слыхал в Тобольске от верного человека, будто семеновцев выбили из Читы и Советская власть утвердилась сквозь по всему Забайкалью.
Другой божился, что это сущая брехня, что атаман Семенов, слава богу, жив-здоров и к весне обещался быть со своим войском в Иркутске.
Севка в разговоры не встревал, но, как говорится, мотал на ус, понимал, почему одни лютуют на Советскую власть и нахваливают Семенова, а другие ждут не дождутся, когда этому атаману придет конец. Сам он твердо знал, какую сторону держать.
Вместе с продуктами принес как-то Севка в торбе книжку. Толстая, в зеленом коленкоровом переплете, а корешок и уголки кожаные. Зина раскопала на чердаке сундучок с книгами хозяйского сына-гимназиста, и Севке приглянулась эта, с непонятным словом «Гоголь», вдавленным в корешок.
Вечером Севка примостился в углу под лампой и, шевеля губами, начал читать.
Среди завозчиков шел спор. Старый мужик Данила Свинарев стоял возле стола спиной к Севке и, осердясь, кричал:
— Ты, Кузьма, не сепети, а послушай-ка. У них это называется разверстка, а по-нашему — разбой. Ввалились ко мне двое с винтовками. А с ними за понятого наш деревенский Тришка. Есть у нас такой хозяин — одна заплата на другой. Хороший-то мужик разве на грабеж пойдет? И вот кричат мне: «Даешь хлеб!» А какой у меня хлеб? «Нате, — говорю, — ключи от амбара». Думал, посовестятся, да, видно, не таковские. Сгребли ключи — и в амбар. А там ни зерна! Тришка стоит, зенками ворочает. А те ему: «Олух ты царя небесного!»
— Выходит, припрятал хлебушко, — кольнул Данилу глазами тощий, побитый оспой Кузьма.
— Что ты, какой хлеб?
— Врешь, борода! А что ж ты привез молоть на пароконной подводе? Или соседи дали на бедность?
Данила не ожидал такого оборота. Скользнул глазами по завозчикам, выискивая, не поддакнет ли ему кто. И в эту минуту у него за спиной захохотал Севка.
Вздрогнул Данила, крутнулся волчком. Разинул рот и не знает, что сказать. Онемел!
А Севка припал к книжке и знай заливается.
— Негоже так, — пробасил Порфирий. — Данила в прадеды тебе годится.
— А я вовсе и не над дедом Данилой, — поднял глаза Севка. — Это в книжке такое напечатано! Тетка Солоха своих кавалеров — в мешок. Дьяка под низ, сверху Чуба. А тут еще и третий стучится в сенях.
