— Письмо от Клавы? — не утерпел Севка.
— От мамы!
— Что-о?
— То-о! От самой Веры Константиновны, моей мамочки. Вот! — Зина выхватила из-за пазухи письмо, поцеловала его и отдала Севке. — Читай, оно и тебе тоже.
Зинина мать за время странствий натерпелась лиха. Ее начисто обокрали в поезде, забрали предназначенные для обмена вещи. Скиталась по деревням Поволжья в надежде заработать на обратную дорогу. Одежонка плохая, а обувь и того хуже — подвязанные веревками туфли. Поморозила ноги, свалилась в какой-то деревне. Спасибо, тамошняя учительница не дала пропасть — приютила. Лечиться негде и нечем, есть нечего. На письма, которые посылала дочкам, не было ответа.
Кое-как встала на ноги, пошла. От деревни к деревне. Кому из шинели пальто скроит или тужурку, кому перелицует старый пиджак. Ребятишкам шила френчики и штаны из военных палаток. Тем и спаслась.
«…В Москве, на Якиманке, — писала Вера Константиновна, — застала лишь пыль, запустение да свои нераспечатанные письма. Как просунул их почтальон в прорезь двери, так и валялись на полу в передней.
Я — к знакомым, к дворникам, в милицию — только руками разводят. Надоумили поискать в детских приютах. Вот тут и напала на Клавин след. А спустя полмесяца уже читала ее письмо! Из него-то и узнала про тебя, Зина, и про Севу.
Вот что, дети, — продолжал читать Севка, — настало время собраться нам всем вместе. Клава уже здесь, в Москве, шлет вам привет. Комсомол послал ее на борьбу с детской беспризорностью. Хвасталась, что на каком-то совещании удалось повидать товарищей Крупскую и Дзержинского.
Теперь очередь за вами. Поскитались — и хватит. Сева будет жить у нас. Здесь, правда, пока еще голодновато, но зато все под одной крышей. Мы с Клавой приготовили денег вам на дорогу и сегодня же вышлем.
Обнимаю и целую вас.
Мама».
Прочитал Севка письмо, вспомнил Клаву. «Вот счастливая! — порадовался. — И мать, и сестра нашлись».
— Ты что, глухонемой? — торопит Зина. — Скажи что-нибудь.
А что сказать, если Севка не отработал еще свой долг хозяину и из Гусаков ему до будущего лета — никуда. Аж до самого петрова дня.
— Не горит, — промямлил он. — Надо же обдумать…
— Ха! Значит, мама не обдумала?
— А эскадрон? — напомнил Севка.
— Так он же неизвестно где.
— Известно!
И Севка рассказал про свою встречу с Сергеем Гавриловым, который велел сидеть здесь, ждать приказа.
Зина капризно надула губы, отвернулась. Она-то надеялась обрадовать…
— Поедешь одна, — сочувственно сказал Севка, — объяснишь матери и Клаве: мол, и рад бы, да не могу пока.
— Не поеду!
— Почему?
— Он еще спрашивает! — удивилась Зина. — Скажи, ты почему сейчас не в эскадроне, а в Гусаках?
— Что ж, мне было бросить тебя в Тюмени?
— Во! И мне не бросить. Понял теперь?
— Сравнила! — не сдался Севка. — Так я ж здоровый. Небось раненого никто не бросил. У Клавы спроси, если сама не знаешь.
Не привыкла Зина уступать в споре, но и возразить ей больше нечего. Выхватила у Севки письмо, нахлобучила ему шапку на самые глаза, сказала примирительно:
— Тебя не переспоришь, шит колпак!
Бредет Зина с мельницы, новыми глазами разглядывает Гусаки. Это уже не ее село! Чужие стынут на морозе плетни да колодезные журавли, чужие глядят на улицу заиндевелыми, словно бельмастыми, окнами дома. За каждым окном своя жизнь, но она не касается Зины, которой предстоит теперь и не здесь, и не так жить.
Все переменилось, поскучнело. Даже дымы над крышами, подпирающие морозное небо, даже деревенские псы, лающие простуженными, сиплыми голосами.
Но так ли уж ей тут все безразлично?
Вон вдалеке большим черным пятном на снегу видится Турбай. Вовсе и не чужой он Зине и не скучный. Как и раньше, охота его погладить, чтоб вильнул хвостом, потерся о колени. Невольно прибавляет она шагу.
На Турбае какое-то подобие хомута. Назарка учит пса ходить в упряжке, правда, пока безуспешно. Турбай бестолков: пустые санки везет, а чуть сядет в них «кучер», сразу выдернет голову из хомута и — драла.
— Нос! — кричит Зина. — Нос отморозил!
Силком она затаскивает Назарку в кухню, сажает к себе на колени, начинает оттирать нос.
Больно Назарке. По щекам в два ручья — слезы. Орет, молотит изо всех сил руками и ногами, бодается. Но Зина не обращает внимания.
Наконец Назарка на свободе. Бьет наотмашь свою обидчицу по спине и с ревом вылетает вон.
Зина опускает в корыто со щелоком принесенную с мельницы Севкину гимнастерку, вталкивает ладонями на дно и придерживает, не дает всплывать.
Скрипнула и приоткрылась дверь. Это Назарка. Войти стесняется, а хочется узнать, что делает Зина и крепко ли на него сердится. Понимает, что нашкодил!
Не видит Назарку Зина, но знает, что он по ту сторону двери. Нет, не чужой ей этот коренастенький мужичок! Наверняка будет вспоминать его там, в Москве.
«Надо сказать ему об отъезде, — думает Зина. — Пусть узнает от меня».
— Входи, Назарчик! — кричит она. — А то еще прищемишь в двери свой отмороженный нос.
Переступил Назарка порог, смотрит в землю.
— И не стыдно кулачищами? — упрекает Зина. — Вот уеду, так небось пожалеешь, что дрался.
— Уедешь? Врешь!
— Не вру, Назарчик, в самом деле уезжаю.
— А я?
— А ты останешься, ведь твой дом здесь. Меня мама в Москву зовет. Она у нас потерялась было, а теперь нашлась.
— Правда? — удивился Назарка. — Может, и моя найдется?
Замолкла Зина, словно язык отнялся. Гладит Назаркину голову и не знает, что сказать. А он ей — новый вопрос:
— Можно, я с тобой тоже?
— Со мной? А на кого же мы Севу оставим? Кто тут за ним приглядит?
Покраснел Назарка. Сообразил, что чуть было не бросил своего друга.
— Пригляжу! — пообещал он. — Езжай.
Трет в щелоке Зина Севкину гимнастерку, вспоминает весенний солнечный день, когда впервые его увидела. Вот эта же была на нем гимнастерка с двумя неумело зашитыми дырками на плече у самого ворота. Где вошла и вышла пуля.
А ведь могли и не встретиться. И не знала бы Зина, что есть на свете такой Севка. Кто бы снял ее с чердака? Кто пронес бы на спине через весь город? Кто поехал бы в какие-то неизвестные Гусаки, чтобы не дать пропасть с голоду глупой девчонке?
Давно собирается Зина сказать Севке, какой он необыкновенный человек, как это хорошо, что они встретились тогда в Тюмени. Но почему-то никак не сказать. Слова сопротивляются, не идут с языка. Она ведь не знает, что и у Севки приготовлены для нее такие же точно, «сопротивляющиеся», слова, которые он когда-нибудь скажет.
В день Зининого отъезда ранней ранью затопила Степанида печь, стала готовить завтрак. Севка тем временем засветил фонарь, пошел к лошадям. Задал овса, выждал, пока опорожнили торбы, напоил у колодца, но запрягать не стал, заглянул в дом.
Зина сидела за столом напротив хозяина, ела дымящийся кулеш с домашней колбасой. Все еще не верилось ей, что это последний завтрак в Гусаках и никогда она не увидит больше ни Степаниду, с которой успела подружиться, ни Назарку, специально разбуженного, чтобы с ней проститься.
До поры до времени Назарка крепился, помнил уговор. Но когда встал Егор Лукич из-за стола и, перекрестившись на икону, надел полушубок и шапку, не выдержал Назарка, заревел.
Кинулась к Зине и Степанида, запричитала в голос:
— Головушка твоя бедовая! С кем же я теперь слово скажу…
— Хватит! — оборвал Егор Лукич. — Пошли сырость разводить. Айда садиться, Зинаида!
Еще раз обняла, расцеловала Зина Назарку.
— Так приглядишь? — шепнула. — Буду надеяться.
— При-игляжу! — пообещал Назарка, изо всех сил сдерживаясь, чтоб не реветь.
В Степанидиных валенках, в двухпудовом тулупе уселась Зина на охапку сена, привалилась к решетчатой спинке саней.
— Пускай! — приказал хозяин Севке, державшему под уздцы пританцовывавшего на морозе коренника.
Севка сделал шаг в сторону и как раз успел повалиться в передок саней, когда рванули кони.
Грохнул в тишине колокольчик, застонали на утрамбованном, заледенелом снегу полозья, и пара вынесла в распахнутые ворота сани. А за санями увязался, легко понес свое большое тело старый Турбай.
Севка проводил Зину до околицы. У крайней избы остановил коней, передал хозяину вожжи и кнут.
— Ну, прощай, Зинуха! Матери и Клавдии не забудь сказать, что я просил. Не забудешь?
— Распахни на мне воротник тулупа и послушай, что скажу, — вместо ответа приказала Зина.
Распахнул, приблизил ухо. А Зина возьми и поцелуй Севку!
Распрощались. Так и не сказали друг другу приготовленных слов. Но они еще скажут. Должны же встретиться!
