И когда Севка заскрипел по укатанному снегу уже прочь от саней, Зина крикнула:
— Ко мне, Турбай!
Этого и ждал Турбай. В два прыжка он у саней. Встал на задние лапы, просунул голову к Зине в воротник и горячим языком облизал ей все лицо.
— Будь ему верным другом, старый! — шепнула Зина, сталкивая Турбая на снег.
Веснами, когда на Тавде спадал паводок, а на полянах среди тайги поднимались травы, село Гусаки выводило на берег свой конский молодняк. Дрожащих от страха жеребят-перезимков, а то и двухлеток силком затаскивали в лодки, накрепко привязывали пеньковыми поводьями. Потом флотилия трогалась и, сносимая течением, устремлялась вкось через Тавду.
Жеребята ржали и бились на привязи, грозя опрокинуть шаткие лодки. Мужики успокаивали их окриками, а когда это не помогало, клали на храп свои тяжелые ладони.
На правом берегу срывали уздечки и звонкими шлепками гнали жеребят прочь: кормитесь, мол, сами, как знаете!
Молодняк сбивался в табун, и эта дикая вольница до глубокой осени кочевала по тайге, пугая зверя и птицу, сама пугаясь каждого шороха.
Поначалу неопытный вожак заведет табун то в лесную чащобу, то в болото. Тучи голодного комарья накинутся на жеребят, дырявят нежную, облинявшую кожу, жадно пьют горячую кровь, распухая, даже лопаясь от собственной жадности. Табун бросается прочь от этой напасти. Мечется по тайге, пока не находит спасения на открытых, продуваемых ветром полянах.
Случалось, волки выслеживали какого-нибудь лопоухого жеребчика, по дурости отбивавшегося от табуна, и ему уже не суждено было стать добрым конем.
Другой находил свою гибель в болотной трясине, третьего жалила змея, и он слабеньким ржанием взывал к уходящему табуну до тех пор, пока не падал где-нибудь обессиленный.
Раза три — четыре за лето навещали табун деревенские парни. Выслушивая отцовский наказ, они притворно хмурились, делали вид, будто им в тягость плутать по тайге, искать неизвестно где жеребят. А в душе каждый был рад случаю вырваться на два — три дня из дому, уйти от сурового родительского глаза, побалагурить, поскалить зубы среди товарищей.
В канун троицы Егор Лукич подозвал Севку:
— Парни собираются наведаться к жеребятам. Придется, как видно, и тебя спосылать. Все равно мельница в праздники будет стоять.
— Надо, так пошлите, я согласен.
Егор Лукич усмехнулся:
— У меня не та забота, согласен ли ты. А вот узнаешь ли теперь среди других жеребят Колобка да Лешего? Они, должно, шибко подросли.
— Узнаю! — заверил Севка. — У Колобка левая задняя чуть не по колено в белом чулке, а Лешему в драке жеребец Аникиевых отхватил кончик правого уха. Да и породой ваши жеребята куда завиднее деревенских.
Польщенный Егор Лукич кивнул:
— Насчет породы это ты резонно: сроду не держал пузатых недомерков. Ну да ладно. Словом, бери харчей — и с богом. Заседлаешь старую Кушевку. Ей в самый раз будет промяться. Только заруби себе: кобылу не гнать! Она жеребая. Даст бог, к петрову дню будем с жеребеночком.
Выехали еще затемно. Тронулись степенно, шажком. А за деревней перешли на рысь.
— Эй, догоняй! — крикнул Семен Аникеев и со всего маху вытянул плетью гнедого четырехлетка под Володькой Кучеровым.
Всхрапнул жеребец, ошалело рванул галопом. Остальные кони — за ним. В бешеной скачке то один всадник вырвется вперед, то его обгонит другой.
Лишь Севка отстал. Потихоньку трусил он на Кушевке — помнил хозяйский наказ. Да и куда торопиться? Все равно на переправе ждать парома, который поднимает за раз не больше десятка коней.
Уже рассвело, когда Севка подъехал к переправе. Как раз паром шел с того берега порожним. Парни, посвистывая, поили в Тавде запотевших коней.
— Что, мельник, плетешься? Или боишься шибко ездить? — с усмешкой осведомился Володька Кучеров, явно хвастаясь конем и новеньким кавалерийским седлом.
— Седлишко неважное. Будь у меня твое кавалерийское… Э! Да куда ж ты шенкеля подевал?
— Шенкеля? — не понял Володька. — Это какие же? — Он потрогал луку, оглядел стремена. — Кажется, все при месте.
— Кажется! — передразнил Севка. — Перекрестись, если кажется.
Парни в голос захохотали. Они недолюбливали Володьку и рады были случаю сбить с него спесь.
— Гля, ребята! — оскалился Семен Аникеев. — И верно, порастерял эти… как их… шенкеля. А хвастался: мол, я да я…
Окончательно сбитый с толку Володька нахмурился и засопел:
— Подумаешь! Порастерял, так свои. Не ваши!
Семен выравнял вороного с Севкиной кобылой, тихонько спросил:
— Слушай, что за шенкеля? А то я поддакнул тебе против этого балабона, а сам, признаться, тоже…
— Нарочно я, чтоб не задирал нос! — улыбнулся Севка. — Шенкель — это нога всадника от колена до щиколотки. В кавалерии так называется.
Не успели переправиться, из-за леса выкатило солнце. Поникшая под тяжестью крупной росы придорожная трава начала распрямляться, дымясь. В кустах стали пробовать голоса птицы. С басовитым жужжанием прилетел толстый, откормленный овод, уселся на лоснящийся круп Семенова жеребца, но тут же снялся.
Проехав версты четыре по-над рекой, Семен скомандовал:
— Айда, ребята, в лес. Рассыпайся! Кучей ездить — только коней зря томить. В случае кто заблудится — выбираться к Тавде по солнцу, к Маланьиной балке.
Вскоре Севка набрел на лесной ручей. Кушевка потянулась к воде, напилась, шумно вздохнула и, повернув голову, глянула на седока умным глазом: куда, мол, путь держать?
Подумал Севка, подумал да и направил кобылу вдоль ручья: ведь не без водопоя ходит по тайге табун. Может, он пьет как раз из этого ручья.
Бросив на луку поводья, Севка доверился старой Кушевке и вспомнил с обидой, что больше года прожил в таежном краю, а в лесу и не бывал. Ни с ружьем, ни с корзинкой! Да уж и не приведется. До петрова дня всего шесть недель, и думать ему теперь не про тайгу, а про Москву, как сказано в письме командира товарища Реброва.
Давно уж Севка получил это письмо, наизусть запомнил. Приказано ему ехать в Москву, жить в семье Лебяжиных, раз приглашают, и учиться, потому что мало завоевать счастье, его еще построить надо, как строят дом — от фундамента и до конька крыши. Не простой дом — огромный сказочный дворец, каких никогда и нигде не бывало. Вот для чего эскадрон командирует его на ученье. «Не считай себя демобилизованным, товарищ Снетков, — написал Степан Викторович в письме. — Как был, так и остаешься бойцом-кавалеристом, всадником…»
Старая Кушевка помешала Севкиным раздумьям. Насторожила уши, прибавила шагу, раскатисто заржала.
Откуда-то издалека донеслось ответное ржанье. Севка повеселел: значит, кто-то из парней едет поблизости!
Кушевка быстро шла вперед, ныряя под нависшие еловые лапы, заставляя Севку кланяться — пригибать голову.
Наконец лесная тень поредела, сквозь чащу зазеленела поляна, а на поляне — вот он, табун! Жеребята пощипывают траву, обмахиваясь отросшими хвостами. Лишь вожак поднял голову, сделал несколько осторожных пружинистых шагов и остановился. Рослый, горбоносый, с виду сердитый и нервный. Насторожился, поглядывает на Севку, словно соображая, какую подать команду табуну.
— Леший! — окликнул его Севка. — Вон ты какой вымахал! А Колобок где?
Вожак переступил ногами, жеребята подняли головы.
Удивительно Севке, что не другому парню, а ему выпала удача найти табун.
Спешился, расседлал кобылу. Как бы ему известить парней? Эх, нет ружья!
Сложив ладони в трубку, закричал, что было сил:
— Сюда-а! Наше-оо-ол! Эге-ге-ге!..
А в ответ — спокойный насмешливый голос:
— Ух, паря, здоров же ты голосить! Пуп-то не развязался с натуги?
С этими словами показался из-за куста Семен Аникеев. Вел в поводу вороного, озорно скалил зубы.
— Ты? — обрадовался Севка. — Как же ты нашел?
— Я-то обыкновенно: по следам, по свежему помету, а вот ты как?
— А я никак, — простодушно ответил Севка. — Екал, ехал и наехал. Кобыла привезла.
— То-то — кобыла! — подмигнул Семен. — Эта животная только что не говорит, а по разуму не уступит и хозяину.
Семен отцепил с седла двустволку, отошел за куст и дал дуплетом два выстрела. Выждал, перезарядил — и еще два дуплетом. Для верности.
Жеребята качнулись. Леший вздыбился, сделал «свечу» и хотел было дать стрекача. Но, глянув на Кушевку, решил не ронять своего достоинства: кобыла преспокойно щипала траву.
По сигналу начали стягиваться к поляне всадники, расседлывать коней, свертывать цигарки.
— Жеребят, считай, сразу проведали, — сказал Семен. — Что ж, выходит, теперь к дому повертывать? Черта с два! Мы тут и сегодня, и завтра попируем, отоспимся, а дома скажем, что, мол, всю тайгу ископытили, пока искали табун. Верно я говорю, хлопцы?
