Евгения Ярцева - Happy End для девчонок

Папа, также ни о чем не расспрашивая, пытался утешить меня по-своему. Он отступился от основополагающего принципа – проводить свободное время исключительно с мамой. И порой вместо нее приглашал в кафе или в кино меня. Без всякого повода дарил мне цветы. Купил заоблачно дорогие билеты на рок-оперу «Моцарт». Любопытствовал, какими рок-группами я увлекаюсь, и пробивал по Интернету, собираются ли эти группы давать концерты в нашем городе. Одним словом, вел себя как идеальный кавалер. То и дело повторял, как интересно и приятно со мной общаться, хотя собеседником я сделалась никудышным: «да», «нет», «не знаю» да кривая улыбка – на большее я была неспособна.

А сестра меня избегала. Бочком проскальзывала мимо, коли нам случалось ненароком столкнуться в коридоре или на кухне. Прятала глаза, как вор. Боялась со мной заговаривать. Мне чудилось, она единственная знает наверняка, из-за чего – точнее, из-за кого – я морю себя голодом и удрученно молчу. Кто виноват в том, что у меня изможденный вид и темные круги под глазами. И о ком я украдкой вздыхаю. Выходит, она не чужда наблюдательности, которой раньше я за ней не замечала. Не иначе как в тот памятный вечер, когда мы вчетвером ходили в ресторан, она раскусила, что к чему. По какой причине я терла Игоря пятновыводителем и прикладывала к пострадавшей брови салфетку. Даже, может быть, уразумела смысл моей дурацкой выходки, когда я ни к селу ни к городу выкрикнула: «Мы неплохая пара, правда, Игорь?» Она разгадала, в какой паре я мечтала бы состоять в действительности…

Похоже, ее снедало чувство вины. Но в чем она могла быть передо мной виновата? В том, что я вопреки логике, разуму и законам природы потеряла голову из-за ее жениха? Уж скорей она должна была обвинять меня и обижаться!

…Я неподвижно стояла у окна. Солнце слепило по-летнему, небо было синим, трава – зеленой, беспечно чирикали воробьи. Осень пока не давала о себе знать – лето только-только перевалило за середину. Еще не появились золотые подпалины у березы на другой стороне улицы, не порыжели широкие клены рядом с автобусной остановкой. Клен, что растет впритык к стене нашего дома, еще не начал ронять темно-красные со светлыми прожилками листья.

Неужели я никогда больше не смогу беспечно радоваться, как в тот день, когда кленовый лист слетел на мой подоконник? Как чудесно начинался мой первый курс! И как печально закончился…

Все, с меня хватит. Пора с этим завязывать. Не вечно же упиваться бесплодными страданиями, в конце-то концов. Лучше, не откладывая в долгий ящик, начать новую жизнь. Прямо сейчас.

С чего бы ее начать? Пожалуй, с того, что обезопасить себя от таких вот дурацких страданий. Спасибо, сыта по горло! Надо сделать вот что: дать себе клятву.

Хорошо бы написать ее кровью, подумала я, доставая из письменного стола чистый лист. Но нацарапать кровью целых пять слов – не стакан воды выпить. Я решила пойти более простым путем: взяла красную ручку. И четким крупным почерком начертала:

Я никогда не буду однолюбом.

Сложила листок вчетверо, еще раз вчетверо и убрала в стол.

А наутро уехала на дачу.

В полупустом вагоне не было ни детей, ни собак, ни сумок-каталок с рассадой; я уселась у окна. Оно было открыто, но горячий ветер не приносил облегчения, пассажиры изнывали, обмахивались кто газетой, кто книжкой, кто рукой. Радовались жаре только продавцы мороженого, проходившие по вагону с сумками-холодильниками и распродававшие свой товар на ура, несмотря на малое число пассажиров. Все так же проносились мимо домики и поля, веревки с бельем и путевые рабочие в касках, тополя, что оделись густой листвой, скрывшей прошлогодние вороньи гнезда, и переезды со шлагбаумами, за которыми по случаю буднего дня не было очередей.

Шагая по полю, я задрала голову к небу, так что уперлась затылком в рюкзак, висевший у меня за спиной. Блекло-синее, будто выцветшее, с редкими барашками облаков, небо казалось мне похожим на морскую гладь, из которой стремительно выныривали ласточки, словно летучие рыбы. Глинистая земля на повороте к нашей улице, испещренная следами шин, затвердела и побелела; канавки, что тянутся вдоль заборов, пересохли, покрылись крупными трещинами. Заброшенный участок буйно зарос двухметровым бурьяном, ядовитым борщевиком, остролистой крапивой, по которой ползли к свету вьюнки с бело-розовыми цветками. А соседний дом за зеленой сеткой-рабицей, уже достроенный, сиял, как на журнальной картинке, свежей черепицей и новехоньким сайдингом. В канавке за колодцем не булькало – не иначе как общий водопровод дождался-таки капитального ремонта; на месте хлипкого мостика уложили широкие и толстые неструганые доски. Ветки вишен усыпали заманчиво темные, почти черные ягоды, а наша старая груша, перевесившись через ворота, натрясла на щебенку ворох падалицы – мелкой, суховатой, от которой дерево освобождается в июле, чтобы хватило сил к концу лета наполнить соками полновесные продолговатые плоды.

Только в доме по-прежнему пахло трухой, дровами, лежалой одеждой. Здесь царила приятная прохлада. Я скинула рюкзак на пол. Вышла на заднее крыльцо, ведущее на участок, и уселась на ступеньки.

Звуки летнего полдня наполняли воздух, шелестящий, густой от жары, переливающийся и дрожащий вдали, где поле сливается с горизонтом. Безудержно стрекотали кузнечики, жужжали деловитые пчелы и легкомысленные мухи, в тени, за домом, а может, под крыльцом, тоненько зудел одинокий комар. Фоном звенели птичьи голоса, к ним примешивались человеческие звуки: детский смех, отголоски соседского разговора, стук молотка. Вот где-то проехала машина, проскрипели по щебенке чьи-то шаги, прошуршали колеса детской коляски или велосипеда. И вдруг – тишь. Ни шелеста, ни шагов, ни голосов. Точно в безветренной жаре все на мгновение замерло, словно заколдованное.

«Я как Лаврецкий из «Дворянского гнезда», – подумалось мне. – Как будто сижу на дне реки…» Так говорил себе Лаврецкий, когда после горьких событий вернулся из-за границы на родину, в свою деревню. Он погрузился в мирное оцепенение, целый день, не шевелясь, проводил под окном и словно прислушивался к жизни, что текла неслышно, словно вода по болотным травам, и не мог оторваться от созерцания этой тихой утекающей жизни… «Вот когда я на дне реки, – думал он. – Пусть же вытрезвит меня здесь скука, пусть успокоит меня, подготовит к тому, чтобы и я умел не спеша делать свое дело».

За дело я взялась начиная со следующего дня.

Я обобрала куст красной смородины, старый, разлапистый – почти дерево, с длинными ветвями, под собственной тяжестью клонившимися к земле и красными от ягод, за которыми не видно было листьев. На одну ветку уходило не меньше получаса. Я пересыпала ягоды в полиэтиленовые пакеты и укладывала их в морозильник. Когда на кусте не осталось ни единой ягоды, морозильник заполнился под завязку. Я обобрала все кусты черной смородины и сварила одиннадцать литров черносмородинного варенья. Прочесала участок, все десять соток, подбирая и складывая в мешок подгнившие обрезки досок, обломки арматуры и кирпичей, бумажки, камни, осколки стекла, гнутые гвоздики и прочий мелкий мусор, который не поймешь откуда появляется на дачном участке и летом зарастает травой. Собирала падалицу, сухие сучки, остатки прошлогоднего бурьяна вдоль забора, грузила в тачку и вывозила все это добро на поле. Прополола грядки – теперь на них невозможно было обнаружить даже микроскопических сорняков, – разрыхлила и разровняла землю вокруг посадок, так что она сделалась гладкой, точно бархат. Отыскала в сарае побелку и на два раза выбелила печку. Оттерла крошечные пятнышки на окне террасы, возле которого стояла плита: год за годом брызги горячего масла отлетали в стекло и, казалось, пристали к нему навечно. Но я методично отскребала острием ножа пятнышко за пятнышком, которых, казалось, был миллион, и стекло стало прозрачным, будто его только вчера доставили из магазина. Я выбила пыль из всех ковриков, встряхнула все покрывала, протерла все стены и до блеска вымыла полы. Перебрала книги, протерев каждую от пыли и расставив на полках по росту. Даже склеила разбитую сахарницу – так аккуратно, что трещина стала незаметной.

Словом, от заката до рассвета каждый божий день я терла, мыла, скребла, копала, перебирала… Руки мои должны были все время что-то делать, чтобы отключилась голова. Сердце порой ныло, но глухо, не колотилось и не рвалось, будто его затянуло тиной, как сонную стоячую воду. Я запрещала себе думать о чем-либо, кроме планов на завтрашний день. По вечерам, уставшая, даже проголодавшаяся, готовила чай с бутербродом, брала с полки книгу из серии примитивных детективчиков третьего разлива и читала в кровати до тех пор, пока не начинали слипаться веки. А с утра вновь принималась за работу. Ни разу не включила телевизор и даже телефон, а Интернета на даче попросту не было. Вереница дней, похожих один на другой, исцеляла меня; в их ритмичном однообразии было нечто успокоительное, мирное, безмятежное.