— Как колоть, так вы дети, а грубиянничать — взрослые. Спускай штаны.
— А зачем? — спрашивает Батон.
— Долго я еще с тобой буду разговаривать?
— У меня не расстегивается.
— Ничего, сейчас расстегнется. Пал Григорьич подтянул Батона к себе, расстегнул ему пояс и положил Батона на диван. Потом вынул шприц из кипятильника, отломал у ампулы головку и стал набирать лекарство. Батон лежит на животе. Глаза у него круглые, как у совы, и он ногой дергает.
— Не шевелись, — говорит Пал Григорьич. — Не так уж и страшно.
— У-у… — отвечает Батон. И еще раз: — У-у-у…
— От этого не умирают, — говорит Пал Григорьич да как воткнет шприц. Даже я зажмурился.
Батон как дернется.
— Тпррру! Сатана! — говорит Пал Григорьич и смеется. — Вставай. Придешь завтра в то же время.
Вышли мы с Батоном на крыльцо. Он трет рукой по штанине.
— Как же, приду еще… Чуть меня насквозь не проткнул.
На другой день Батон на укол не пошел. Пал Григорьич заходил к ним домой, но Батон его еще издали заметил и спрятался в сарае. И на следующий день он опять спрятался, и никто не мог его найти, пока Пал Григорьич спать не ляжет. Два дня он от Пал Григорьича бегал, а потом рука стала заживать. Но работать Батон не мог. Мы красили лодку, а он ходил вокруг и хвастался, что еще неделю может не ходить в школу.
С Илларионом в эти дни мы не разговаривали. Мне он не больно-то нужен, а Колька тоже по два раза звать не будет. Вообще-то у меня был один вопрос, но первый спрашивать я не стал. Илларион тоже ничего не говорил. На уроках он больше не выскакивал, сидел тихо. Зато девчонки вокруг него извивались, как ужи. Только и слышно:
— Ларик, иди сюда, что скажу.
— Ларик, у тебя ластик есть?
— Ух, Ларик…
— Ах, Ларик…
Если бы Илларион стал с ними шептаться, я бы в жизни на него больше не посмотрел. Но он молчал. Девчонкам говорил только: «да» или «нет». И за это я почти простил ему высокую культуру и то, что он не стал с нами драться, а его мать кормила нас обедом. Но девчонки так и бегали около Иллариона. Чем больше он молчал, тем сильней они бегали. Это прямо все замечали. Только Наташка Кудрова сказала мне:
— Воображает много Ларик твой.
— Почему это мой?
— Потому что противный. Пускай лучше уезжает.
— Ты ведь тоже противная, — сказал я, — но ты-то ведь не уезжаешь.
— Эх ты, Мурашов, — ответила Наташка почему-то шепотом. — Была бы я мальчишкой… Все бы в жизни отдала, чтобы хоть на один день стать мальчишкой!
— И что бы ты сделала?
— Надавала бы тебе!
Тут я просто разозлился.
— Ну что ты ко мне пристаешь?! Я же к тебе не подхожу, это ты ко мне все время лезешь. Иди вон к Иллариону, он культурный.
— Я к тебе пристаю?! — возмутилась Наташка. — Это ты ко мне пристаешь! Ты меня ударил, а я тебя не трогала!
— Не ударил, а дал разок по макушке. Не будешь карандаши катать.
— А вот буду, — говорит Наташка. — Буду, пока школу не кончим.
Посмотрел я на Наташку. Глаза у нее злые, а сама чуть не плачет, будто карандаш этот ей дороже всего на свете. Тут мне смешно стало: из наших ребят никто со мной справиться не может, а я какого-то карандаша испугался. И сразу я перестал об этом карандаше думать и ждать, что после звонка Наташка опять примется за свое дело.
— Катай, — говорю, — мне не жалко. Я разрешаю.
На уроке Наташка прислала мне записку:
«Мурашов, ты — нахал. С тобой в жизни ни одна девчонка никогда дружить не будет».
Я нарисовал на записке фигу и передал ее обратно.
С этого дня Наташка больше карандаш не катала и по парте не барабанила.
Совсем немного оставалось уже до конца занятий.
Мы с отцом перекрыли крышу и посадили картошку. На огороде нам немного помогла Людка. Может, ее совесть заела, а может, ей надоело лежать на диване и ждать, когда ей подберут работу получше.
Людка вскопала уже почти полгрядки под огурцы, когда у дальнего конца ограды замаячил Женька Спиридонов. Он затряс своими лохмотьями и замахал руками. Наверное, они уже помирились, потому что у Людки сразу подвернулась нога и она сказала, что не может больше копать.
Я следил за Людкой и видел, что она хромала только до конца огорода, а потом перестала.
Я думал, что отец ничего не заметил, но он сказал:
— Одно спасение для этого тунеядца — армия. Там его научат.
— А ты ее не пускай, — сказал я.
— Вас удержишь… — ответил отец. — Нельзя же ее на привязи держать, большая уже.
— И меня ты тоже не будешь держать?
— Иди, я и один посажу.
— Да это я так… — говорю. — Просто узнать хотел…
Отец засмеялся и хлопнул меня по спине.
— Учти, Витек, я на тебя надеюсь. Ни за что не бросай школу. Теперь время такое — без образования и за баранку не сядешь.
Вот так мы с отцом сажали картошку, Людка топталась около клуба со своим лохматым, Батон болел, Колька тоже работал на участке, а наша лодка лежала на берегу.
Только в самом конце недели мы с Колькой освободились немного.
Пошли мы на берег. Идем мимо батонского дома, видим, у калитки стоит дядя Костя и разговаривает с Пал Григорьичем.
— Сегодня уж я его на ключ запер, — говорит дядя Костя. — Пришел с работы — нету. Главное, подлец, зимнюю раму выставил и удрал в окно. Я все насквозь обошел, нигде не найти. Ты уж извини, Пал Григорьич. Придет ночевать — я его надраю.
— Отек не увеличивается?
— Да будто поменьше стал.
Тут дядя Костя заметил нас.
— Вы моего Вовку не встречали?
— Нет, — говорим.
— Увидите, скажите: отец велел немедля домой бежать.
Пришли мы на берег. Вечер был тихий. На нас сразу налетели комары.
Первые комары — они злые, как собаки на привязи. Не знаю, может, комары про людей то же самое думают, потому что передавили мы их штук сто, пока немного привыкли. Может, для нас они — паразиты, а для себя — просто герои. Мы на сколько больше их, а они не боятся. Я даже стал следить за одним комаром. Он мне на руку сел и топчется, выбирает место, куда жало воткнуть. Я ладонь на него и говорю:
— Сейчас шлепну.
А он на меня ноль внимания. Я говорю:
— Последнее предупреждение.
А он уже нацелился жалом, как Пал Григорьич на Батона. Тут я ему и врезал.
— Кончай чудить, — говорит Колька. — Пока ты с ним разговаривал, тебя десять штук укусить успели. Давай лодку перевернем.
Подсунули мы руки под борт, а мне по ладони что-то как даст. Я отскочил и гляжу на руку — кто это меня укусил? Колька смотрит на меня, ничего не понимает. Вдруг и Колька как отскочит и тоже стал руку разглядывать.
А из-под лодки:
— Бу-бу-бу-бу…
Колька говорит:
— Меня кто-то в руку клюнул.
— И меня тоже.
А из-под лодки опять:
— Бе-бе-бе-бе…
Колька говорит:
— Индюк, что ли, с фермы удрал? Только как он под лодку залез?
— Может, подкопался?
Обошли мы лодку кругом. Подкопа нет. А из-под лодки снова:
— Хи-хи-хи-хи…
Тут мы уж сразу поняли. Залезли на лодку и стали по днищу топать. Внутри со дна грязь, конечно, посыпалась, песок.
Из-под лодки кричат:
— С ума, что ли, сошли?
— Тогда вылезай.
Лодка чуть шевельнулась, но поднять ее Батон не смог. Мы ее стали переворачивать — тяжело. Еле вдвоем перевернули. Батон сидел на земле и тер кулаками глаза.
— Дурачки вы, что ли?
— А ты не клюйся, — говорит Колька.
Я спрашиваю:
— Ты как туда залез?
— Мне Ларик помог.
— А где он?
— Домой побежал. Он мне поесть принесет, я с утра голодный. Отец меня искал?
— Искал. Велел домой бежать.
— Еще чего не хватало, — говорит Батон. — Пускай он мне лучше банок надает. Рука уже зажила почти, а им бы только колоть. Теперь тепло, я могу хоть неделю сидеть.
— Тогда ищи другую лодку, — говорит Колька. — Эту мы сейчас в воду стащим.
Мы с Колькой взялись за борта и стали тянуть. Дергали, дергали, но лодка не двигается. Мы назад двигаемся — ноги в песок уходят. Батон тоже уцепился за борт левой рукой, но лодка вперед не идет, только чуть шевелится. Мы устали и сели отдыхать. Смотрим, идет Илларион, несет какую-то банку и кусок булки.
— Мама в городе, — говорит он Батону. — Дома нет ничего, только консервы. Вот — камбала в томате.
— Консервы тоже годятся, — говорит Батон. — Мы и консервы зарубаем. У кого нож есть?
Ножа ни у кого не нашлось.
— Принести? — спрашивает Илларион.
— Без ножа разберемся, — отвечает Батон. — Чего ходить, время терять.
Батон отыскал на берегу осколок камня и постукал по донышку банки. На донышке появились вмятины.
— Поддается, — обрадовался Батон.
Он постукал по второму донышку — опять вмятины.
— А теперь мы ее по центру, — сказал Батон и врезал камнем по банке сверху.
