а затем, подхватив клювом, нес к дуплу и складывал, как в копилку.
Однажды на гвоздик у клетки повесили наручные часы. Спустя короткое время их не стало. Я обыскал всю комнату, но часов нигде не находилось. А на другой день заглянул в клетку и с изумлением обнаружил, что из отверстия дуплянки торчит коричневый ремешок. Хитрый воришка-поползень стянул часы с гвоздя и спрятал у себя.
К сожалению, скоро я расстался с ползунком. Вернулся с работы и нашел его клетку пустой: смышленая птица сама отогнула проволочную задвижку дверцы и улетела в открытую форточку.
В дверь негромко постучали.
— Кто там? Войдите, — сказал я, не отрываясь от работы.
— Это мы, — дружно ответили за дверью. «Мы» — или просто соседские мальчишки Миша и Костя — зашли в комнату, держа в руках небольшую корзинку, сверху обвязанную платком.
— Тут птенчик какой-то, — объявил Миша, указывая на корзинку.
— Мы его на болоте поймали, в кочках, — добавил Костя.
— Это вездеход, наверное!
— Почему вездеход?
— А поглядите, ноги-то у него какие!
Ребята поставили корзинку на стол и сняли платок. Внутри по мягкой травяной подстилке бойко бегал пуховый птенчик, очень похожий на цыпленка и черный как уголь. Особенно велики были у птенца ноги. Широкие и крепкие, они сразу бросались в глаза.
— Его как называют? — нетерпеливо принялись спрашивать ребята, когда я прикрыл корзинку.
— Это птенец коростеля, — ответил я. — Его можно и вездеходом назвать: коростель к нам на лето почти пешком из теплых стран приходит.
— Как же пешком? А моря? А реки? Расскажите, — пристали мальчишки, и мне пришлось рассказывать, как коростель обходит море, где можно, и если уж никак нельзя обойти, тогда летит. Крылья у него слабые, и летает он плохо, чаще ночью, когда меньше хищников. В полете даже ногами машет, будто хочет ими помочь крыльям. Всю жизнь коростель проводит на земле, скрываясь в хлебах и травах. Мало кто видел коростеля, но, наверное, многие слышали его хриплый голос, похожий на кряканье утки.
«Крек-крек, крек-крек», — однообразно скрипит коростель где-то близко. Подойдешь, а он уже на другое место перебежал. Бывало, чего я ни делал, чтоб вспугнуть его: кидал камни, подкрадывался, из ружья стрелял, но коростель никак не хотел взлетать и, невидимый, бегал в траве. Лишь случайно удалось повидать эту приземистую рыжеватую птицу, когда она появилась на скошенной полосе.
Ребята оставили мне большеногого птенца. Я назвал его Опаленыш и устроил на жительство в ящик, затянутый мелкой сеткой. Однако в новой квартире он чувствовал себя плохо: бегал вдоль сетки, пищал, требовал, чтоб выпустили.
Через несколько дней я стал открывать дверцу. Первое время коростеленок мышью кидался под шкаф и подолгу сидел там неподвижно. Потом боязливо и нерешительно начал показываться на свет, но достаточно было пошевелиться или привстать, как юркая птица мгновенно исчезала в своем убежище.
Я кормил Опаленыша червяками, приносил из лесу жуков, давал зерна, и постепенно он привык, перестал дичиться и прятаться по углам.
Через месяц он брал из рук любой корм и ходил за мной по пятам. Теперь все чаще приходилось глядеть под ноги, чтобы не раздавить беспечного птенца. Когда ему случайно наступали на лапу, в комнате поднимался отчаянный крик: коростеленок верещал, как сорока, и, обиженно хромая, поспешно убегал в укромное место.
С утра до вечера он суетился, занятый какими-то личными делами, или охотился на мух, которые садились на пол. Вероятно, мухи для него — очень вкусная пища. Едва Опаленыш замечал, что муха сидит на полу, он весь сжимался, втягивал голову и, пригибаясь, начинал бесшумно подходить к своей добыче, которая тем временем деловито чистила светлые крылышки. Подойдя поближе, коростеленок прыгал вперед, и промахи были исключительно редки.
В конце августа он начал линять, и в сентябре Опаленыша никто бы не узнал. Он превратился в стройную рыжеватую птичку немножко побольше скворца. Вытянутая шея, короткий хвост и мощные лапы придавали коростелю какой-то особый, стремительный вид.
Просыпаясь осенними ночами, я слышал его легкие шаги в темноте. Опаленыш тоже «бежал на юг», как бежали и торопились его вольные братья. За все это время птица ни разу не пробовала летать, хотя крылья уже выросли.
Зимой Опаленыш стал молчалив и незаметен. Сытый, он залезал в свой ящик и, нахохлившись, дремал целые дни.
Но весной коростель вновь оживился и бегал по комнатам днем и ночью. Теперь он «возвращался» домой, на север.
Прошло еще полмесяца, и коростель начал подавать голос. «Крек-крек, крек-крек», — поскрипывала птичка, беспрестанно поворачиваясь в разные стороны. С каждым днем Опаленыш скрипел все громче и громче, не обращал внимания на людей и готов был кричать сутками.
Хорошо слушать коростеля в лугах, на воле, но в комнате его песня невыносимо режет слух. После нескольких бессонных ночей я усадил своего питомца в корзинку и отправился в поле.
Долго не мог выбрать подходящего места. Наконец у влажного болотца открыл корзинку и отошел в сторону. Опаленыш выпрыгнул на траву, постоял, беспомощно оглядываясь, ослепленный сиянием майского дня. Потом быстро побежал по луговине, оглянулся в последний раз и исчез в траве.
Каждую весну захожу я на этот лужок и бываю особенно доволен, когда слышу хриплый голос коростеля. Наверное, мой Опаленыш кричит, вернулся из далеких стран!
А может быть, и другой — кто знает.
Конец октября. Первый снег. Он падает крупными хлопьями на остывшую землю, холодно тает на лице. Тучи затянули небо и ползут без конца, низко и тяжело, цепляясь за макушки деревьев.
В такое пасмурное утро я шел по берегу речушки, направляясь к ее верховьям. Шел посмотреть, как замирает природа, какие птицы уже улетели и кто остался зимовать в приречных зарослях.
Глядя на голые сучья деревьев, на занесенные снегом кусты, я невольно вспоминал лето. Тогда берег кипел жизнью и был наполнен радостным шумом листьев, трав, воды и птичьих голосов. А теперь кругом стоит тишина, все чисто, свежо и печально.
Мою дорогу пересекли мелкие крестики следов. Какая-то птичка недавно прошла по свежему снегу в чащу нагих черемух, оплетенных диким хмелем.
Раздвинув посохшие стебли, я сразу увидел ее. Невзрачная, рыжевато-серая, она притаилась в ямке у корней черемухи и глядела на меня.
«Должно быть, молодая зорянка. Почему же она не летит?»
Птица не шевелилась. Нахохленные перья и несчастный, покорный взгляд круглых глаз показывали, что она ослабела и скоро погибнет. Одно крылышко птицы бессильно повисло. Подбитая!
— Придется взять тебя, — сказал я зорянке. —
