— Что ж, пусть подрастает, — сказал Родион, — Оля, клейстер получился?
— Так точно, командир! Клейстер что надо. Пальцы сунула в него — так еле разлепила.
— Листовки где?
— За пазухой. — Она хлопнула ладошкой себя по груди.
— Значит, так. Я буду мазать клейстером, Ольга — наклеивать, а ты, Виталька, — вести разведку. Начнем с моего двора.
— Зачем же с твоего? — удивился Виталька.
— Всем наклеим… Чтоб запутать следы, понимаешь? А потом — Дяде, Савелию, на Дом культуры, на контору правления тоже… Пусть люди читают и думают. Ну, пошли, Виталька, в разведку!
И началась операция. Виталька выбегал вперед, прислушивался, приглядывался и, если дорога была чистой, подзывал друзей кошачьей песней. Родион быстро накладывал мазки клейстера на ворота, забор или на почтовый ящик, а Ольга, выдернув из-за пазухи листок, ловко пришлепывала, приглаживала, чтоб пристал покрепче.
На железные ворота Дяди наклеили пять листков, в шахматном порядке. И у Савелия ограда была не хуже крепостной, высокая, из дикого камня. Родион не жалел клейстера, обмазывая обомшелые плиты. Виталька ласково называл дедовых собак по именам, и они приветливо повизгивали за оградой.
Короткими перебежками передвинулись к центру села. На площади притормозили. Дом культуры был ярко освещен, в зале танцевали, у входа стояли парни.
Повернули к конторе правления колхоза. Родион сноровисто намазал дверь клейстером. Темноту неожиданно рассек яркий луч мотоциклетной фары, и ребятам пришлось отступить.
— Давайте лучше на магазин наклеим, — предложил Родион. — Завтра воскресенье, народу там с утра полно будет.
— Но там сторож! — испугалась Ольга.
— Сторожа я беру на себя, — нашелся Виталька. — А вы идите поближе к магазину и держите ушки на макушке.
— Не надо, Виталька! Он с ружьем, — пыталась остановить его. Ольга.
— Тише.
…У магазина на столбе со скрипом покачивался фонарь, освещая ступеньки крыльца. В блуждающем круге света задумчиво ходил сторож в брезентовом плаще, с ружьем за спиной. Он курил, пряча папиросу в рукаве от порывистого ветра.
Родион и Ольга следили за ним, затаившись у ворот соседнего дома.
Где-то во дворе магазина, заставленном штабелями ящиков, вдруг раздался душераздирающий кошачий вопль.
— Тю! — Сторож смешно продпрыгнул и, сдернув ружье с плеча, пошел во двор. — Брысь! А чтоб вас! Нашли место для драки, сатанячее племя! — ругался он.
В ответ вновь кошачий вопль.
Родион и Ольга бросились в освещенный круг, торопливо обмазав дверь, пришлепнули несколько листов дрожащими руками.
Кошки во дворе продолжали разноголосо вопить и плакать, и от их крика ночь казалась еще более страшной. Вдруг оглушительно грохнул сдвоенный выстрел: сторож выпалил в небо! Коты оборвали боевую песню.
Взявшись за руки, Родион и Ольга спрыгнули с крыльца и нырнули в темноту. Жарко дыша, они остановились на выгоне, у акации.
— Где ж-же Вит-талька-а? — чуть не плача, протянула Ольга.
В непроглядной тьме жалобно, словно обиженный ребенок, замяукала кошка, и к ним из кустов вышел Виталька. Родион и Ольга кинулись к нему.
— Ну и напугал я сторожа! Он ка-ак баба-ахнет! — задыхаясь, произнес Виталька.
Ребята, освобождаясь от пережитого страха и напряжения, закатились судорожным, всхлипывающим смехом.
Утром Григорий вышел размяться на выгон — пустынное место за хатой. Тут когда-то брали глину для самана. Теперь ямы заросли дерезой и будяками. Точно такой выгон был в станице у Григория. Выгон разделял ее пополам, упирался в речку, а другой окраиной — в кладбищенский курган. И хата бабушкина так же стояла спиной к выгону, как и Аннушкина, приземистая и длинная… Григорий когда-то гонял мяч по выгону, а бабка пасла гусят.
Григорию было приятно узнавать травы, среди которых прошло его детство. Он срывал вялые, прибитые заморозком листья, растирал пальцами, нюхал. Вдруг он увидел Родиона — тот возвращался скорым шагом из степи с цветами в руке.
— Эй, братишка!
Разгоряченный ходьбой, Родион вышел из-за куста дерезы, пряча букет белых хризантем за спиной.
— Ты почему прячешь цветы? — спросил Григорий.
— Да я… Гриша… Я так, — смущенно ответил Родька.
— Где ты их нарвал?
— В соседнем хуторе. Там одна знакомая разводит…
От белых с золотистым отливом лепестков исходили приятный прохладный свет и терпковатый запах.
— До соседнего хутора семь километров, Родя, — с улыбкой сказал Григорий. — Ради кого ты бегал так далеко спозаранку?
— Ради мамы. У нее сегодня день рождения.
— Что ты говоришь?! Тогда айда в магазин, я что-нибудь ей куплю.
Забежав в хату, Григорий переоделся. Родион оставил цветы, и они двинулись в магазин.
Очень было любопытно Родьке узнать, читаю ли сельчане его сочинение. Он вначале шел рядом с Григорием, а потом, увидев, что там происходит, поотстал.
Люди толпились на крыльце еще закрытого магазина так, словно брали приступом двери, окованные жестью и перетянутые стальным поясом прогона. Смеялись, что-то возбужденно выкрикивали. Нижние старались пробиться наверх, к тетрадным листкам, приклеенным к двери. Пробрался туда Федя-почтальон, за ним и Гриша Матюхин. Шли доярки с работы, среди них была мать Родиона и тоже смешалась с толпой. И директор школы Иван Николаевич был около магазина.
Федя прорвался к двери, сорвал фуражку, замахал ею, призывая:
— Товарищи, тихо! Успокойтесь. Стойте на месте! Да тихо, я вам сказал! — От натуги побагровел шрам на его лице. — Слушай, народ, я вслух прочитаю!.. «Граждане жулики!..»
Его прервали, кто со смехом, а кто всерьез:
— Федя, мы честные люди! Не оскорбляй!
— Да тут так написано!.. И к жуликам обращаются, а не к честным. Не мешайте, читаю: «Граждане жулики! Как вам не стыдно? Зачем украли трубы и электромоторы? Без них не заработает автодойка! Обращаемся: верните по-хорошему! Сегодня же ночью. Иначе будет поздно. Предупреждаем: завтра же вывесим ваши фамилии на всенародный позор! Граждане жулики, помните, мы знаем о вас все! От нас не скроетесь». Подписано: «Крысоловы».
Федя, дочитав «Обращение», рассмеялся, от себя добавил:
— Молодцы, крысоловы! Правильно написали. Граждане, которые жулики, и я, как народный контролер, говорю вам: верните ворованное по-хорошему!
Так, наверное, давно уже не смеялись люди, собравшись вместе толпой, как сейчас. Родион грыз кулак от досады и разочарования: он, можно сказать, кровью писал, а его слова не приняли всерьез!
У магазина вдруг с визгом затормозил проезжавший газик. Из него выпрыгнул председатель колхоза.
— Что тут за митинг? — недоуменно опросил он. — Ты, Федя, тут командуешь?
— Да вот, видишь, «прокламация»! — крикнул Федя. — Обращение к гражданам жуликам. Обсуждаем. Прочитать тебе?
— Спасибо. Уже читал. Наизусть помню. — На порожках было засмеялись, но Литовченко укоризненно покачал головой, и смех умолк. — Ничего смешного я тут не вижу. Стыдно должно быть нам всем, что у нас уже такие… «прокламации» стали появляться. Кстати, об этом как раз и будет идти разговор на колхозном собрании в будущее воскресенье. Так что, приходите все. Там поговорим.
Председатель, сев в газик, хлопнул дверцей.
— Иванович, шумни Дяде, пусть идет магазин открывать! — крикнул Федя вслед отъезжающей машине. — На целый час задерживается! Тоже мне, шишка на ровном месте.
На крыльце вновь разыгрались страсти:
— Кто ж это написал?
— Да кто б ни написал — правильно написал!
— Ну, придумали… партизаны!
Никто у магазина уже не смеялся.
«Ага, дошло!» — радовался Родион, таясь за табачным ящиком.
На улице показался Дядя, какой-то сам не свой — растрепанный, неопрятный. Все повернулись к нему. Смотрели осуждающе, с раздражением: долго же пришлось его ждать!
Толпа возбужденно загомонила.
— Чего разгалделись?! — закричал Дядя без привычных шуточек-прибауточек. Не читая, он стал сдирать «Обращения» ключом от магазинного замка. — Понаклеили, хулиганье!
— Эй, Дядя, не тронь! — сказал Матюхин, загораживая дверь. — Пусть висят. Они тебя беспокоят, да?
— Отойди, пижон кудлатый!
— Пусть висят! Не трогай, Дядя! — закричали из толпы.
— Нехай читают граждане, которые жулики! — сказал Федя и засмеялся язвительно.
— Дядя, отдай трубы, пока не поздно, — в шутку сказала Виталькина мать.
— Какие такие трубы?! — затрясся Дядя.
— Открывай магазин! — закричали на него. — И так на целый час опоздал, барин какой! У людей праздник, а он спит!
— Дядя работал! — смеялся Федя. — Он на своих воротах зубами отдирал: пять штук ему приклеили.
— Эх, Федя, Федя! — произнес Дядя, открывая дверь. — Ведь знаешь, дуракам закон не писан…
