Что значит — «сразу же»?
Я еще раз перечитал записку. Почерк был незнаком. Да и написано открытым текстом, безо всякой конспирации. Не из Центра записка, это уж точно. Но откуда? И что значит — «сразу же»?
Сразу же… сразу же… сразу же…
Чего тут непонятного? Время встречи — сразу же после получения записки. Легче всего расшифровывается, а я гадаю.
Мама с папой вчера поздно из кино вернулись, так что не стану их будить. Потом объясню, почему и как из дома исчез.
Я побежал к сосне. Мне не терпелось знать, кто так срочно поднял меня с постели и по какому делу.
Вдали мелькнула мальчишечья фигура. Это не Алешка. Того я сразу бы узнал.
Я перешел на шаг. Не буду торопиться. Может, серьезный разговор предстоит, а я подбегу взлохмаченный и разгоряченный. Может, насчет космоса разговор. Посолиднее надо держаться.
Из-за дерева вышел Вовка. Так вот почему я не узнал его! Он был в простой теплой рубашке, в обыкновенных штанах и без своей широкополой шляпы. Не было и очков.
— Выздоровел? — вместо приветствия спросил я.
— Не совсем.
— А зачем пришел?
— Поговорить нужно.
— Оправдываться пришел?
— А чего мне оправдываться? Я с вами не воевал…
— Ты не воевал, так отец вовсю палил.
Вовка виновато опустил голову.
— Как он… Алешка-то?
— Гм, пожалел… Я и сам хотел бы знать, как он… Только не пойдешь же домой, не спросишь… Может, отец холостыми палил? — спросил я с надеждой. — Для испуга?
Вовка еще ниже опустил голову.
— Дробью он палил…
— В человека — дробью? — возмутился я.
— Он патроны перепутал.
— Как — перепутал?
Вовка поднял голову и впервые посмотрел мне прямо в глаза.
— Два патрона было… Один заряженный, другой холостой…
— Значит, холостым он в Дика стрелял?
— В Дика… Со злости…
Я не знал, что делать. Хоть пляши от радости! Дик живой! Вот Алешка обрадуется! Только что с ним? Поди все плечо разбарабанило! Вчера он от боли стонал. А сегодня еще и попало! Отец у него горячий.
— Ну, и чего же ты хочешь? — осторожно спросил я.
— Отец насчет Алешки велел узнать… и Дика привести велел.
Так вот оно что! Он не по своему желанию вызвал меня. Отец велел. Беспокоится, значит? Боится!
— Отец велел, говоришь? — презрительно сказал я. — Алешка в космос хотел тебя записать, а ты: «отец велел».
— Да я сам… Сам… Может, сбегать к нему? — растерянно лепетал Вовка.
— Не надо. Его в больницу увезли. Ясно?
— В больницу? — испугался Вовка. — А что, сильно ранил?
— Постарался.
Про больницу я на ходу придумал. Для острастки. Пусть поволнуются, подрожат. Я еще и про Дика что-нибудь придумаю.
— Про Дика забудьте. Закон такой вышел: в собак не стрелять! А кто стреляет, того судить будут. Так и передай своему отцу. Пусть сухари сушит.
— Ладно, — опустил голову Вовка. — Только ведь…
— Все! Разговор окончен! — оборвал я его.
— Как окончен? — возмутился Вовка. — Я хотел…
— Знаем, что ты хотел! Ты хотел, чтобы мы тебя с киношником познакомили. Хотел через нас в знаменитости пробиться? Так? Из-за этого в товарищи набивался. Так? Не выйдет! Отец твой в Алешку и Дика из ружья палил, а ты рядышком стоял. Так?
— Не стоял я! — попытался возразить Вовка, но я по-прежнему горячо высказывал все, что на душе накипело:
— Стоял! Ты трус! Тебе только ягодки собирать да на толкучке стоять. Больше ты никуда не годишься! Что глаза щуришь? Очки потерял?
— Вот они, — Вовка торопливо вынул очки из кармана, покрутил их и снова спрятал.
— Это не твои очки. У тебя синие были, а эти зеленые.
Вовка покраснел.
— Точно, не мои. Маманя дала. Свои я потерял.
— Где?
— Не знаю. Наверно, на речке.
— Ошибаешься. На, посмотри, — я протянул осколки от очков. — Узнаешь?
— Узнаю, — нехотя сказал Вовка. — Где ты их нашел?
— На погребе.
Вовка побледнел и замотал головой:
— А что, и пошутить нельзя?
— Хороши шуточки! — разозлился я. — Мы чуть сосульками из-за них не стали. Эх, ты! Трус и вредитель!
— Полегче ты! — расправил плечи Вовка.
— Иди, иди, — начал я наступать на Вовку. — Топай отсюда… Вот твое письмо… Возьми для памяти… Пригодится…
Вовка хмыкнул, отвел мою руку в сторону и пошел, низко опустив голову.
Надо во что бы то ни стало с Алешкой встретиться! О Вовке рассказать, о погребе, о Дике, а заодно узнать, что с ним. Я хотел домой к нему зайти, но встретил Витьку, который изображал сивку-бурку, остановил его и спросил:
— Алешку видел?
— Дашь конфетку?
— Дам… Видел?
— Видел.
— Где он? Дома?
— Не-е-е… На машине уехал… Лано-лано… Еще когда ты спал… Дядя Петя его повез… Давай конфетку…
— Потом…
— Потом ты забудешь…
— Не забуду… давай шпарь дальше…
Витька недовольно фыркнул, пришпорил своего «сивку» и поскакал через дорогу.
Видно, не зря я про больницу говорил. Хотел попугать, а оно и на самом деле так вышло.
Не везет Алешке!
Меня ждал неприятный разговор.
— Так что же за концерт вы вчера устроили?
Папа расхаживал по комнате, покусывая карандаш.
Раньше он много курил. Согнется над чертежом и курит, и дымит, и пыхтит. Но однажды мама сказала, что
с его здоровьем нельзя курить и перестала покупать сигареты. Папа стал ходить за ними сам. Маме надоело уговаривать папу, и она предъявила ультиматум: или — или?
Именно так: или — или?
Папа выбрал первое «или» и перестал покупать сигареты. И дымить не стал. И пыхтеть перестал. Но привычка держать что-нибудь во рту осталась. Чаще всего; это был карандаш.
— Так как же вас угораздило контрабас угробить? — спросил папа.
Я сказал, что хотелось вечерком на природе поиграть.
— А если бы ты на рояле учился? Как тогда? С собой бы прихватил? Да? Взял бы под мышку и поволок?.. Присел бы на бережочек и нате вам — фортепьянный концерт с речным журчанием.
Папа провел рукой по воображаемым клавишам. Он смеялся над нами. Но зря. Если бы он знал, из-за кого пострадал контрабас, он бы не издевался. Но как ему сказать об этом? Ведь не поймет.
— Превратить такой инструмент в охапку дров! — восклицал папа, вышагивая по комнате.
Вошла мама. Она тихо присела на плетеный стул, сложила руки на груди и посмотрела на меня долгим философским взглядом. От такого взгляда становится не по себе. Сейчас и она спросит, где и как мы разбили контрабас. Родители всегда остаются родителями. Они доставляют нам немало хлопот. Но что поделаешь: у каждого свое детство, свои приключения и свои тревоги. У них детство давным-давно кончилось, и они жалеют, что оно никогда не вернется. Даже песни об этом сочиняют.
Мама молчала.
Глядя на маму, замолчал и папа. Он ждал ее первого слова.
Мама посмотрела на меня еще раз, перевела взгляд на папу и удивительно тихо и спокойно заявила:
— Мы уезжаем! Уезжаем немедленно!
Папа вынул карандаш изо рта. Я потянулся за альбомом.
— Не надо, Гера, — остановила меня мама. — Рисовать ты не хочешь, а для вида не стоит стараться. И играть не надо. К тому же играть-то больше не на чем.
Она встала, нежно провела рукой по корпусу контрабаса и, не оборачиваясь, спросила:
— И все-таки, что вчера произошло?
Я молчал.
— Я спрашиваю, что произошло?
Я молчал.
Мама повернулась ко мне. Ее щеки покраснели, глаза стали сужаться. Папа поспешил к ней, взял за руку.
— Говорят, в деревне собака сбесилась, — сказал он. — Ее Таратута пристрелил…
— Совсем не так, — вырвалось у меня. Я прикусил язык, но было уже поздно. Мама и папа ждали объяснений. Нужно было говорить правду или…
И я решил рассказать правду.
Вдруг за окном скрипнула калитка, и на дорожке показался большой Таратута.
***
— Хозяева, гостей встречайте! — шумел Таратута, поднимаясь по ступеням.
Мама с папой вышли на веранду. Они предложили Таратуте плетеный стул, а сами сели на диван. Через окно мне был хорошо слышен весь разговор, и я старался не выдать себя неосторожным движением.
— В одном городе живем, в одной деревне отдыхаем, а познакомиться не удосужились, — начал Таратута.
— Не пришлось как-то, — ответил папа. Он, видно, не очень-то хотел с Таратутой знакомиться.
— Все дела, дела, — пропел Таратута. — Для знакомства минутки не выберешь. Ну, да ладно. Я с разговором к вам пришел. С серьезным разговором.
— Что-нибудь случилось? — встревожилась мама.
— А что — ваш сын ни о чем не говорил? — вопросом на вопрос ответил Таратута.
— Нет, не говорил, — сказала мама.
— Ну, конечно, — хмыкнул Таратута, — разве они сознаются? Где так герои, а где — трусишки! В общем так: вы родители и я родитель. У меня сын и у вас сын.
