— Есть сигареты «Ливанте»! Есть сигареты «Гуния»! «Гонвед», «Симфония», «Юно»! Пара пять! Пара три! — выкрикивал возле фонтана мальчик моего возраста, держа перед собой лоток с сигаретами и продавая их поштучно. Но покупателей почти не было. Да и покупателями назвать их было тяжело. Они не столько покупали, сколько менялись. Во время оккупации, как сказал мне потом Чак, понятие «покупать» вытеснило понятие «менять». Меняли на базарах, ходили менять в села. Пианино можно было обменять на два мешка картошки. Но об этом я услышал от Чака позднее.
А сейчас некогда было рассматривать. Потому что полицай уже вел Стороженко на угол к кинотеатру, где стоял черный «опель-капитан».
Я полетел за ними.
И только успел увидеть афишу на столбе у кинотеатра: «Новая комедия с популярным актером Тео Лингеном — „Неверный Экегарт“».
«Неужели сейчас кто-то ходит на эти комедии?» — с удивлением подумал я.
— Но в чем я виноват? Что случилось? — уже в который раз спросил Стороженко у полицая.
— Иди-иди! Не разговаривай! Иди! — толкал его полицай. Задняя дверь машины раскрылась. Полицай впихнул Стороженко внутрь, хлопнул дверью и, наклонившись к эсэсовцу в темных очках, что сидел за рулем, козырнул. Эсэсовец едва заметно кивнул, и машина поехала. Полицай остался на тротуаре.
Машина развернулась и поехала по бульвару Шевченко вверх.
Я летел рядом с машиной, заглядывая внутрь.
Эсэсовец за рулем был уже пожилой, с седыми усиками. Больше в машине никого не было. Сквозь окно я видел, что Стороженко на заднем сидении что говорит, спрашивает. Эсэсовец ничего не отвечал. Наверно, он не понимал украинского языка.
Машина проехала мимо Владимирского собора, мимо Ботанического сада. Там, где Ботанический сад уже заканчивался и начиналась больница, возле ограды увидел я свежую могилу с березовым крестом и табличкой, на которой было написано по-немецки.
«Во! — подумал я. — Деятельность подполья».
В глубине за больницей черными провалами окон смотрел Киевский университет.
Машина свернула налево и поехала по Владимирской.
На углу бульвара и Владимирской, над балконами двухэтажного дома, висел желто-синий флаг. «Городская управа», — прочитал я вывеску при входе, около которого стоял полицай.
Улица Ленина. На углу напротив оперного театра — гостиница и ресторан «Театральный». На нем надписи «Restaurant-Konditorei», «Nur fur Deutsche» («Только для немцев»).
Машина миновала Золотые ворота и остановилась у большого дома, с третьего этажа которого свисал длинный флаг с белым кругом и черной свастикой посредине.
При входе застыли двое эсэсовцев в касках, скрестив руки на автоматах перед грудью.
Гестапо!
Эсэсовец в темных очках вышел из машины, открыл заднюю дверцу, показал резким жестом Стороженко — выходи!
Стороженко вылез.
Двери раскрылись, и Стороженко, а за ним эсэсовец зашли. Я — за ними. Между пролетами лестницы была натянута проволочная сетка (наверно, чтобы нельзя было спрыгнуть вниз). Они поднялись на второй этаж, пошли по длинному коридору с высокими резными дверями по сторонам.
Немец распахнул какую-то дверь, и они зашли.
Гестаповец сел за стол, закурил сигарету. Старый Стороженко стоял, опустив седую голову.
— Ну, здравствуй, Пьер! — улыбнулся гестаповец и снял темные очки.
— Август? — удивленно прошептал Стороженко. Да, это был Рыжий Август. Теперь и я узнал его. По голосу. Лицо его пересекал шрам.
— Не думал я, что встретимся, — откинув голову, прищурился Август.
— И я не думал, вздохнул Стороженко.
— Иду сегодня по базару — глазам своим не поверил: неужели, думаю, ты? Присмотрелся — ты! Приказал полицаю, чтобы тебя привел. Не хотелось, чтобы первое твое впечатление от встречи было испорчено вульгарной базарной обстановкой. Хотелось бы, чтобы это произошло в пристойнейшем, ха-ха-ха, месте. Мы же с тобой всё-таки артисты. Любим эффекты. Ха-ха-ха! — он был очень доволен собой.
Стороженко угрюмо молчал.
— Да ты садись, садись, — будто лишь теперь увидев, что тот стоит, сказал Август. — Ты же уже старенький, наверно, ноги не держат, лет на пятнадцать меня старше. Эх-же-же. Прошла жизнь… Что же ты у большевиков лучшей доли не заработал — бросили они тебя, как ничтожество, побираешься на базаре. И в цирке ты вроде не выступал у них. Я интересовался. Вроде не выступал.
— Не выступал, — тихо произнес Стороженко.
— Что же так? Революция дала всем такие возможности. «Кто был ничем, тот станет всем…» — поётся в вашем «интернационале». А ты же такой талантливый. И вдруг… Ай-яй-яй… Или, может, тебя на гастроли по Сибири отправили… Ха-ха-ха!
— Нет…
— Подожди! А где Тереза? Она тогда же выжила, мне говорили… А вы потом вроде поженились.
— Она умерла от тифа в гражданскую…
— а-а, тогда ясно. Ты не смог кривляться на арене после этого. Смотри!.. Такая любовь! Кто бы подумал?! И всё-таки талант у тебя есть. Есть! Я смотрел сегодня, как ты «выступал». Люди смеялись. А в условиях оккупации, горя, неволи, голода заставить людей смеяться — это непростое дело.
— Может, сейчас людям улыбка нужна, как никогда. Для того, чтобы выжить…
— Возможно.
— А ты, я вижу, тоже с цирком распрощался. Ты, говорят, так неожиданно исчез тогда. Ни вещей из дома не взял, ничего. Все были уверены, что с тобой что-то случилось, в Днепре утонул или еще что.
— Нет, не утонул. Такие, как я, не тонут, — самодовольство так и лезло из него. — Я понял, что цирк — это пустой номер. Бросил всё и занялся коммерцией. Через год имел свой магазин в Чите.
А в семнадцатом году уже было три магазина. Солидная фирма. С большевиками мне было, как ты понимаешь, не по дороге. Родители мои — немцы. В Мюнхене жил мой родной дядя. Я и поехал к нему. В тридцать третьем я был уже с фюрером… И вот видишь — ты побираешься на базаре, а я сижу тут. Меня очень уважают как специалиста по российскому вопросу. У меня замок в Тюрингии и вилла на Топлицзее.
— Понимаю… — покачал головой Стороженко.
— Нет, ты еще ничего не понимаешь, — откинув голову назад и прищурился Август. — Ты что думаешь, что я привел тебя сюда, чтобы поговорить о цирке, вспомнить о молодости. Ха-ха-ха!.. Нет! Я очень деловой человек, чтобы позволить себе такую платоническую ерунду. У меня к тебе дело.
— Какое?
— Помнишь, ты хотел меня убить, и я назвал тогда имя куреневского деда Хихини, который знал тайну зелья-веселья, смех-травы. Подожди!.. Я знаю! Ты сейчас начнешь говорить, что ты не был у него, ничего не знаешь и тому подобное. Так вот, предупреждаю, не трать пороха и не говори. Я не поверю ни одному твоему слову. Я за это время научился хорошо понимать психологию людей. Без знания человеческой психологии в гестапо нечего делать. Ты был у Хихини. Ты не мог ни пойти к нему хотя бы из-за обычного людского интереса. Ты не мог себе отказать в удовольствие от знакомства с необычным человеком, который знает секрет зелья-веселья, чудодейственной смех-травы, способной сделать людей веселыми, а так же, счастливыми. И ты ходил. И тебе Хихиня открыл секрет. я понял сегодня на базаре. Конечно, открыл. Потому что ты ему понравился…
Стороженко внимательно слушал и все внимательней и внимательней всматривался в Рыжего Августа. И вдруг… захохотал.
Не знаю, слышали ли стены гестапо когда-нибудь такой громкий и очень веселый смех арестованного.
— Смейся, смейся! — кивал головой Август. — Это только доказывает, что я прав. Смейся!
— Ха-ха-ха! Я смеюсь, потому что паршивые у вас дела, если вам так понадобилось зелье-веселье. Невесело вам, значит… Ха-ха-ха!
— Ты, кажется, забыл, где сидишь, — процедил сквозь зубы Рыжий Август. — Мне бы не хотелось сразу вести тебя в подвал.
— Не пугай меня, гнида! — презрительно глянул на него Стороженко. — Я уже старый человек. И мне уже ничего не страшно. Я не знаю секрета зелья-веселья, но если бы и знал, никогда не открыл бы его тебя.
— Ты знаешь! И откроешь! Просто это займет немного больше времени, чем могло бы занять. Учти, отсюда никто не убегал и не убежит. Эти стены очень надежны.
Август не знал, что в марте сорок третьего отсюда, из внутренней тюрьмы гестапо, убежит подпольщик. Это был единственный за всю историю побег отсюда. Правда, женщина, у которой он спрятался, на следующей день выдала его, оказалась предательницей. Об этом мне потом рассказал Чак.
Я с волнением смотрел на старого Чака, не в состоянии ничем помочь ему. Мне еще не нужно было выполнить просьбу Чака.
— Делай со мной что хочешь, — хладнокровно сказал Стороженко. — Но все это напрасно.
— Сделать не тяжело. У нас тут такие специалисты, что из мертвого вытянут то, что нужно. Но ты такой старый и немощный, что я боюсь, как бы ты не стал сразу трупом после первой встречи с ними. Поэтому я сделаю перерыв, дам тебе возможность хорошо подумать и все взвесить. Если ты дашь нам зелье-веселье, ты свободен. Я не стану даже мстить. Тебе и так недолго осталось. Если нет — жизненный опыт и фантазия должны тебе подсказать, что тебя ждет. Неужели тебе хочется помучится перед смертью? Подумай! Это глупость, что что ты старый и тебе уже ничего не страшно. Наоборот. Чем старше человек, тем больше она боится смерти. Иди и подумай. — Август нашел кнопку, зашел солдат.
