Я слушал. У Евы был теперь другой голос, чем раньше. И у Оскара тоже. Они высказывали то, про что думали и говорили, пока меня здесь не было. И будто в ванне сидел не я один, а целая масса людей, которым они хотели всё это сказать. Это что-то важное, подумал я. Тепло пробиралось мне под кожу и оттесняло синий холод внутри.
— Это было ужасно, — сказал Оскар. — Живёшь как автомат, и никакого просвета впереди. Домой приходишь до того усталый, что хочется лечь и умереть. Не просто физическая усталость, а общая усталость, которая, кажется, никогда не пройдёт, спи хоть месяц. Я сам себе был противен. Самому противно было слушать свой сварливый голос. Но я ничего не мог с собой поделать. Ну, сейчас-то мы вроде очухались. Ничего, мы ещё за себя повоюем!
Оскар вытащил меня из ванны. Рубашка у него вся намокла, но он даже не заметил. Он вытер меня и отнёс в постель. Потом они с Евой сидели рядом со мной на кровати. Есть я отказался, после тех сосисок я уже не мог бы проглотить больше ни кусочка. Они гладили мой лоб, который пылал от того холодного огня внутри. Я чувствовал тепло, но оно было где-то снаружи и не могло растопить лёд. Я весь дрожал под двумя одеялами.
Ева обняла меня, и я прижался к ней и чувствовал на своей замороженной щеке её тёплое дыхание. Они так много сказали мне. Теперь всё изменилось. Я-то думал, что всё это было из-за меня, что это я во всём виноват. Я вообразил, что я им не нужен, что они жалеют, что я вообще родился. Теперь мне надо было рождаться заново. Я прижался к Еве крепко-крепко, будто хотел растаять, раствориться в ней, чтобы родиться снова.
Не так-то просто родиться, когда тебе уже десять лет. Это и долго, и больно. В ту ночь я и разболелся. У меня была высокая температура и бред. Не знаю, сколько времени я пролежал в забытьи, всё перепуталось, я не различал дня и ночи, не узнавал людей. И я всё время был мокрый от пота, мне всё время меняли пижаму и простыни.
Из того, что мне привиделось тогда в бреду, я помню не всё. Сначала, кажется, это было что-то из детства: домик на Зелёном мысу, валуны, и зеленые луга, и речушка, а дальше море.
Начиная с моря, я уже всё помню.
Будто мы идём по замёрзшему морю. Льдины, а под ними чёрная вода. Уже вечер, воет ветер и метёт снег. Над нами светит холодная луна, и мы очень спешим. Оскар, Ева и Лотта впереди. А я бегу, чтобы догнать их. Вдруг — крак! — лёд трескается, трещина передо мной быстро расширяется, а там бурлит чёрная вода с белой пеной. Оскар протягивает мне руку, но я не могу дотянуться. Они медленно отплывают от меня. Как сейчас, помню эту протянутую руку и расширенные от страха глаза Лотты. Они исчезают в белой пурге. А я один на льдине, и мне очень холодно. Я плачу, слёзы замерзают и маленькими льдинками падают с хрупким звоном на тёмную ледяную корку.
Их куда-то уносит, а я остаюсь один. Что же делать? Надо спасаться! Я иду наугад, сам не знаю куда, то ли к берегу, то ли к открытому морю. Я вхожу в густой тёмный еловый лес и вижу заброшенную охотничью избушку. Только что была зима — и вдруг сразу весна: распускаются подснежники, мать-и-мачеха, листочки на рябинах и берёзах и пригревает солнце.
Тут прилетает огненно-красная птица. Она садится мне на руку и смотрит на меня Лоттиными глазами. Я иду за ней. Она летит впереди и указывает дорогу. Я иду и иду, через леса, болота, мимо озёр, через горы, и нигде ни одного человека.
Птица приводит меня к какому-то зданию, похожему на заброшенный кирпичный завод. Она вводит меня туда через задний вход. Внутри ледяной холод. На стенах сверкающие кристаллы льда, а на стёклах иней. Вдоль коридоров сложены кучи кирпичей изо льда.
Господи, как мне холодно! Я вхожу вслед за птицей в какие-то огромные залы. Здесь всюду копошатся странные существа. Некоторые — полулисицы, полулюди. Головы у них лисьи, а тела человечьи. Все одеты в одинаковые серые комбинезоны. А вдруг здесь Оскар, Ева и Лотта? Я кричу, кричу изо всех сил. Но моего голоса не слышно из-за пронзительного звона и треска бьющихся вдребезги ледяных кристаллов, которые раскалываются, сталкиваясь друг с другом. Голова у меня тоже раскалывается. Руки у меня посинели от холода.
Я тычусь в разные стороны, проталкиваюсь вперёд, пытаясь высмотреть своих. Никто не обращает на меня никакого внимания. Они продолжают грузить в вагонетки свои кирпичи изо льда. Они распиливают глыбы льда на куски в форме кирпичей, и ледяные стружки разлетаются, как осколки стекла. Глаза у них у всех будто стеклянные, и двигаются они как заводные. То и дело с потолка падает сосулька и разбивается со звоном.
Я подхожу к огромной печке. Там стоит старушка, волосы у неё белые как изморозь.
«Ты кого-нибудь ищешь?» — спрашивает она.
«Я ищу Оскара, Еву и Лотту, — говорю я. — Вы знаете, где они?»
«Здесь не существует никаких имён, — говорит она. — Здесь не существует никаких чувств, никаких мыслей и никаких воспоминаний. Здесь все заморожены, как бройлеры. Это Замок Бесчувствия».
«Откуда здесь такой ужасный холод? — спрашиваю я. — Прямо кровь стынет».
«Видишь эту вот печь? — говорит она. — Огонь в ней — холодное пламя. Чем больше топишь, тем холоднее».
Я заглядываю в печь. Свет ослепляет меня. Голубоватые языки пламени звонко потрескивают, будто лопается и бьётся стекло. Их блеск так режет глаза и от них веет таким холодом, что я отшатываюсь и заслоняю лицо руками.
«Неужели нельзя вырваться отсюда на волю? — спрашиваю я. — Неужели никак нельзя освободиться?»
«Здесь не знают, что такое свобода», — говорит она.
Я отхожу от этой печки и от старухи с белыми волосами и иду дальше. Я взбираюсь по обледеневшим ступенькам какой-то лестницы на второй этаж. Холод проникает ко мне вовнутрь, доходит до самого сердца. От ледяной пыли больно дышать. Я бью себя с размаху руками, чтобы согреться, но это не помогает. Руки и ноги как отмороженные. Я протискиваюсь между этими странными существами, которые с безразличными лицами занимаются своим делом. Что же мне предпринять?
И вдруг — вон же они! Я вижу Оскара, Еву и Лотту. В самом дальнем углу. Они складывают куски льда на тачку. Они тоже двигаются как заводные. Я бегу к ним. Пол засыпан снегом, и я, поскользнувшись, падаю, но мне помогает подняться какой-то человек, похожий на моего знакомого продавца сосисок.
Я подбегаю к ним, но они меня будто и не узнают.
«Вы что, не узнаёте меня? — кричу я. — Это же я, Петтер!» Они смотрят на меня, и глаза у них такие, будто они сделаны из стекла или же покрыты ледяной плёнкой. А лица у них как в белой пудре, кожа без единой морщинки — будто маска из фарфора или же целлулоида. Потом в глазах у них мелькает смутная тень, они будто силятся что-то вспомнить. Они пристально смотрят на меня. Оскар медленно качает головой. Лотта не отрывает от меня глаз. И Ева тоже.
«Это же я, я! — говорю я. — Постарайтесь меня узнать! Постарайтесь! Иначе вы пропали».
И тут вдруг — бим-бом! — раздаётся удар колокола, торжественный звон плывёт над залом и заглушает все другие звуки. Я поднимаю голову и вижу под балками потолка огненно-красную птицу. Она взмахивает крыльями и падает на пол как подстреленная. Все оставляют свои дела и начинают медленно двигаться в одном направлении, будто околдованные этим звоном. Оскар, Ева и Лотта тоже вроде собираются идти за другими.
Я становлюсь у них на пути.
«Не уходите от меня! — кричу я. — Пожалуйста, не бросайте меня!»
Они останавливаются. Но им, видно, стоило таких усилий не послушаться зова колокола, что они в изнеможении садятся прямо на пол. Я наклоняюсь к Лотте и беру её милую мордашку в свои ладони. Ладони мне обжигает, будто я прикоснулся на морозе к железу. Я стою около неё на коленях и дышу ей в лицо. Ледяная плёнка на её глазах и на лице медленно тает. Ледяной воздух обжигает мне горло и лёгкие. Вот дрогнул уголок рта — слава богу! И я всё дышу и дышу на неё, хотя горло у меня болит всё сильнее.
Лоттино лицо медленно оттаивает — так тает весной снег. Застывшее выражение исчезает. Растаявший лёд течёт по щекам, как слёзы. Кожа розовеет, оживает. Я начинаю оттирать ей руки, ноги, тру изо всех сил. Она поднимает руки и обнимает меня за шею.
«Ой, Петтер, — говорит она тоненьким голосом. — Где это я? Мне так холодно».
«Тише, — шепчу я. — Не говори так громко. Ты в Замке Бесчувствия. Я уж думал, мне тебя не оживить. Ну, как ты себя чувствуешь?»
«Сама не пойму. Здесь так холодно. Будто я долго-долго спала и видела страшные сны. А какой сейчас месяц?»
«По-моему, сейчас май, — говорю я. — А теперь давай-ка помоги мне оживить Оскара с Евой. Они тоже совсем замороженные».
Лотта кое-как встаёт и, пошатываясь, подходит к Оскару. А я вожусь с Евой. Евины рыжие волосы на вид такие хрупкие и ломкие, что я боюсь до них дотронуться. Горло у меня болит просто ужасно. Мне всё труднее дышать. Там будто застрял ледяной комок.
