Амосову он написал:
«Эй, ты, сообщаю — против тебя заговор. Знаю наверняка. Медведь, Коряга, Мухомор и Самоха хотят тебя спихнуть с места первого ученика. Ха-ха! Как ты себя чувствуешь, зубрилка?
Твой таинственный друг
Серая маска»
Самохе он подкинул такую записочку:
«Амоська знает ваш секрет. Эх, вы, остолопы!
Ночной глаз».
А Швабре написал следующее:
«Афиногеша! Твоему Амоське хотят подставить ножку. А знаешь, кто? Мухоморчик. Смотри в оба до самого гроба. Ку-ку!
Кусачая муха».
Результаты лобановских записочек сказались быстро.
Амосов показал записку отцу. Тот поморщился и спрятал ее в жилетный карман. Когда пришел в гости Швабра, ему сейчас же показали записочку.
Швабра вспомнил и ту, что получил сам. Сказал Амосову:
— Не обращай, Коля, внимания. На завтра повтори двадцать второй параграф. Я спрошу тебя. А Токарева, или, как он там у вас называется, Мухомора, не бойся. Я ему тоже задам вопросики…
Вдруг Швабра повеселел.
— Такие, — сказал он, — задам вопросики, что дыбом встанут его волосики. Хе-хе!..
И довольный своей остротой, он потер руки и, обратясь к Колиной маме, сказал:
— Быть учителем, да еще и наставником… Что за комиссия, создатель, быть, вот, как я, преподаватель! Хе-хе!..
Швабра давно был влюблен в свои способности говорить рифмами. Сказал:
Ах ты Коля, Коля-свет,
Урок выучил иль нет?
И, щелкнув пальцами, он крикнул:
А теперь долой делишки,
Сядем мирно за картишки.
Колины папа и мама расхохотались. Мама сказала льстиво:
— Афиноген Егорович, вы замечательно способный человек. Вы прямо неподражаемы. Почему вы не пишете? На вашем месте я написала бы целую книгу.
Швабра ответил скромно:
— Как знать. Может быть, и пишу. Некогда. Обуреваем, но некогда.
— Ну вот, видите, — всплеснула руками Колина мама. — Прочитайте, пожалуйста, хоть что-нибудь из ваших произведений.
— Что вы, что вы! Избавьте, помилуйте, — кокетливо сказал Швабра. — Какой я поэт!
Однако он скоро уступил настойчивым просьбам и, став в позу, продекламировал:
Белеет парус на просторе
В прозрачной дымке голубой.
Сверкает жемчугами море,
Волна…
— А я знаю, — перебил Коля. — Это похоже на «Белеет парус одинокий…»
— Николай! — одернул его отец. — Тебя не спрашивают…
А когда Швабра закончил чтение своего стихотворения, мама сказала:
— Очень, очень хорошо, Афиноген Егорович, да вы прямо Лермонтов.
— Ну-ну, оставьте, — гордо улыбнулся Швабра. — До Лермонтова мне далеко. Одно только могу сказать: не вольнодумец я. У Лермонтова говорится: «А он, мятежный, ищет бури…» «Мятежный…» Звучит это, конечно, красиво, но…
Швабра задумался, прошелся по мягкому ковру, остановился и сказал решительно:
— Да… В молодости и я многого не понимал, увлекался…
— А теперь? — осторожно спросила Колина мама.
— Теперь? Прозрел. Мятежи и бури — это, знаете ли, пахнет революцией. А что такое революция? Это испорченная фантазия, пыл незрелого воображения. Я — за твердые и незыблемые устои нашего государства. В этом, и только в этом вижу я благополучие Отечества. Я служу, получаю приличный оклад, я слуга государя и верный страж его престола. Роль скромная, но я ею горжусь.
— И я, — сказал Коля. — Я тоже люблю царя и царицу. А Мухомор у нас в классе про царя всякие гадости говорит.
Коля прекрасно помнит, что про царя говорил не Мухомор, а Самоха, но теперь он нарочно свалил это на Мухомора, так как именно он, Мухомор, а не Самоха, являлся его соперником в борьбе за первое место в классе.
— Да? Какие же гадости говорит Мухомор про царя? — нахмурясь, спросил Швабра. — Расскажи, расскажи.
Коля замялся:
— Да он говорил, будто царь совсем не думает о народе, а только балы устраивает, что он курносый, и всякую другую гадость говорил он о царе. Говорил, будто царь только и знает, что казнит революционеров, что в Петропавловской крепости людей до конца жизни в глубоких подвалах держат.
— А еще что? — насторожились и Швабра, и Колин папа.
— Больше ничего. Я…
Вдруг в прихожей раздался звонок.
— Ага, партнеры! — обрадовался Швабра. — Прекрасно, прекрасно. «А в ненастные дни собирались они часто…» Помните это место у Пушкина? Прекрасно писал Пушкин. Хотя тоже был из вольнодумцев…
Недаром государь нередко грозил ему пальцем и говорил: «Пушкин, не забывай, что ты…» Государь не договаривал, а Пушкин очень обижался. Он догадывался, что государь намекает ему на родство с арапом Петра Великого, а для него это был нож острый. Даже хуже.
Поболтав еще о том о другом, Швабра, Колин папа и подоспевшие к тому времени гости уселись за карты. И за картами Швабра был весел, как никогда, все время пощелкивал пальцами и старался говорить рифмами. Выходило плоско, неостроумно, но Коля, стоя за его спиной, каждый раз разражался громким хохотом и бежал к маме передавать Швабрины прибаутки.
— Мама, знаешь, папа сказал: «Пики», а Афиноген Егорович в ответ: «Хоть картишки у вас и пики, но козыришки невелики». Ха-ха! Правда, ловко?
— Отстань, — говорила мама, — ты мне надоел. Ничего тут остроумного нет.
— Но ведь ты же сама восторгалась стихами Афиногена Егоровича.
— Нисколько не восторгалась. Ты, Коля, не понимаешь приличий. Раз человек читает стихи — надо сделать вид, что тебе они очень нравятся. Это простой акт вежливости. Так принято в хорошем обществе. А вообще ты не вертись в гостиной, иди к себе и учи уроки.
— Я уже выучил. Я пойду на кухню играть с Варей в карты.
— Ну, это ты оставь. Во-первых, Варя занята, она готовит стол к чаю, а во-вторых, что это за манера играть в карты с прислугой?
— Но если мне скучно?
— Почитай что-нибудь…
— Фу, надоело читать.
И пошел Коля слоняться без дела по комнатам…
Иначе отнесся к подброшенной записочке Самоха. Прочитав ее, он рассердился.
«Как? — подумал он. — Среди нас предатель?» Стал перебирать всех по очереди.
— Медведев? Нет. Коряга? Нет. Мухомор? Нет. Но кто же?
Самоха собрал всех и, показав записку, резко спросил:
— Кто?
Друзья удивились не меньше его.
— По-моему, никто, — спокойно сказал Мухомор. — Мы, по всей вероятности, говорили, а нас подслушали. Вот и все. А подслушал, должно быть, Лобанов.
— А черт его знает, Лобанов или не Лобанов, — сказал Коряга. — Не пойман — не вор. Во всяком случае, досадно, что секрет наш открыт.
— Видишь, Мухомор, — сказал Самоха, — теперь раз Амоське все известно, теперь хочешь не хочешь, а с места первого ученика его спихнуть надо. Надо, а то Амоська и Швабра вовсе нос задерут, вовсе житья от них не станет. Теперь все дело за тобой. Гляди в оба. Особенно по-гречески долби назубок, чтоб Амоська тебя обогнать не мог. А мы тебе уж вот как помогать будем. И старшеклассников попросим для тебя переводы делать и с греческого на русский, и с русского на греческий, и задачи решать, и сочинения писать. И шпаргалки тебе передавать будем, и подсказывать — и все, что хочешь. А Амоську мы нарочно сбивать станем, неверно подсказывать, условия в задачах путать, и дразнить, и мешать, когда он отвечает, и учебники у него воровать будем. Во! Зададим ему жару.
— Не хочу я так, — покачал головой Мухомор. — Я сам, без вашей помощи, обгоню Амосова. Без всякого жульничества. Да мне его и обгонять нечего, я и так лучше его все знаю. А толку что? Все равно меня первым не сделают.
— Во, опять на попятную, — надулся Самохин. — Ты же обещал. Трусишь, что ли?
— Да я не отказываюсь. Только я по-честному. Это Амоська, свинья, на всякие гадости способен. А я так не хочу.
— Ну, ладно, только ты нам не мешай.
— Он и так лицом в грязь не ударит, — уверенно сказал Коряга. — А за Амоськой будем следить. Если его опять сделают первым учеником только за то, что он Швабрин любимчик, мы такой тарарам подымем, что гимназия ахнет. Согласны?
— Согласны, — подтвердил Медведь.
А Самоха сказал:
— Если Мухомор спихнет Амоську, честное слово, от радости лопну.
На другой день, перед первым уроком, из класса в класс быстро пробежала весть:
— Лихов пришел! Лихова освободили!
Самоха и Мухомор обрадовались, выскочили в коридор. Действительно, из раздевалки медленно шел Лихов, окруженный группою одноклассников. Его с любопытством рассматривали и расспрашивали наперебой:
— Ну как?
— Расскажи.
— Давно освободили?
Но не успел Лихов войти в класс, как вслед за ним ворвался Попочка и нервно закричал:
— Сейчас же, сейчас же, сейчас же идите к директору!
