Вообще — да, она же правда размазня. Я её понимаю, сама такая. Но я не собираюсь её обманывать. Я расскажу ей правду и попрошу помочь. Вернуть журнал на место.
Другое дело — мне-то зачем к ней переться и что-то пытаться объяснить? Почему я не отправила Анд-рюху? Ага, что он, дурак, к Улитке идти… Попрётся к Фоксу. Ну так и пусть!
Почему я этого не хочу? Глупость какую-то ляпнула, балда: «Не хочу, чтобы Фокс делал с журналом, что хочет». Мне-то, на самом деле, какая разница?
Допустим опять, что мне жалко Андрюху. Но я вроде и так немало делаю для него и его семьи. Непонятно, ох, как мне непонятно, с чего вдруг я вызвалась тащиться в соседний дом (а про их подъезд давно рассказывают, что там наркоманы вечерами собираются) в такой мороз, да ещё и без понятной причины.
Я вышла из подъезда, придержав дверь для тётки с таксой. За это меня сначала облаяла такса, а потом и тётка («Шляются тут по подъездам, приключений на свою голову ищут!»). Я не обиделась: она с приветом, эта тётка. И вспомнила, как вежливо с ней папа всегда обходился.
— Ты её боишься, что ли? — спросила я у него как-то.
— Нет, — хмыкнул папа, — просто надеюсь, что, когда вы, девочки милые, меня до психушки доведёте своими выкрутасами, со мной тоже хоть кто-то будет любезничать.
Я вспомнила об этом и позвонила папе.
Позвонила — и тут же спохватилась: что же я делаю?! А если там услышат звонок и отберут у папы телефон? Вот я идиотка! Я оборвала звонок, но папа сам перезвонил. Я снова сбросила, чтобы он не тратил деньги, и перезвонила.
Когда у папы ТАМ появился телефон, мама постоянно мне напоминала, чтобы я сбрасывала звонок. Я сбрасывала и каждый раз думала — так странно. Раньше, когда папа был ТУТ, я ему звонила, а он сбрасывал, потому что экономил деньги на моём телефоне.
А сейчас — наоборот.
Но в эту секунду, когда я стою в расстёгнутом пуховике и в джинсах, одна штанина заправлена в сапог, другая — нет, и смотрю на экран сотового, где высвечено: «Папа_новый», мне это всё странным не кажется. Как есть, так есть, главное, чтобы сейчас подошёл.
И он подошёл.
— Ты где? На улице? Что-то случилось? Ты тепло одета?
Вот забавно: мир может рухнуть, треснуть, а родители будут прежде всего волноваться, всё ли в порядке лично у тебя. Подумаешь, треснул мир, но ты-то, ты суп до конца доела? А подштанники надела?
Я онемела на секундочку, как всегда, когда слышала его голос — родной, спокойный, словно ничего не произошло и он дома, ждёт меня. А потом ощутила, как отпускает в горле. Напряжение, что ли… Как будто разомкнулся обруч.
— Пап, всё хорошо, просто здесь такое…
Быстро-быстро я рассказала ему о сегодняшнем вечере. Признаюсь, не удержалась — пожаловалась на Кьярку. Папа хмыкнул:
— Да? А ты думала, легко сидеть с детьми? Это тебе ещё обкаканные пелёнки стирать не выдавали! А мне, когда Ира маленькая была, приходилось! Но ничего, я считал это почётной обязанностью. Ну типа, как другому такое важное дело не доверят.
Я фыркнула и продолжила про Андрюху. Закончила вопросом: нести мне журнал или нет?
— Я бы не связывался, — сказал папа, — классная, не классная. Пацаны от всего отопрутся. А тебя, дурынду, возьмут с поличным.
— Но я вроде вышла…
— Да, зря я тебе в детстве «Тимура и его команду» читал… Помнишь, как там было про старика Якова?
— Это «Судьба барабанщика», пап.
— А, точно. Про барабанщика. «Ещё пошумит старый дуб, да»? Короче, Муськин, возвращайся домой. И отдай этому дураку журнал обратно. Пусть сам решает, нечего на других взваливать. Нашёлся, тоже мне…
— Па, а помнишь… Помнишь, как нам реферат задали по биологии. А я не смогла написать… И побоялась в школу идти. Мама всё кричала, что я должна уметь саночки возить. Кашу расхлёбывать. Короче, отвечать за свои поступки. А ты просто пошёл в школу и меня отмазал.
— Ну конечно. Мне ваши крики просто надоели.
— Ты биологичку очаровал. Она потом меня Лизочкой ещё долго называла. Пока я не забыла название какой-то важной кости.
— Да, — оживился папа, — она так заливисто хохотала. Когда я ей в лицах изображал, как мы пишем реферат, а у нас не получается. Мама мне до сих пор простить не может твою хихикающую биологичку, — добавил он мрачно, — называет её «крысой зоологической». Но, Муськин, при чём здесь этот случай? Ты мой ребёнок. У меня природный инстинкт тебя защищать. А Андрюша твой — он тебе кто?
— Никто…
— Ну и всё. Лиз? Чего молчишь?
— Можно… можно я всё-таки сама решу, а?
Папа вздохнул.
— Ты ведь не будешь на меня сердиться?
Он опять вздохнул и сказал:
— Ладно. Хотя я бы не связывался. И осторожнее в подъезде, ладно? Зайди с кем-нибудь, не одна.
— Я тебя люблю, пап, — сказала я и сразу смутилась ужасно.
Он тоже сказал, что любит меня, и тоже немножко смутился! Слышно было по голосу.
Я положила трубку.
И подумала, что Андрюша мне никто. Но я так хорошо помню, как не могла пойти к биологичке. Лежала на кровати и не могла с неё подняться. Так что и Андрюха не сможет. А раз нет никого, кто мог бы его пойти отмазать, пойду я. Да и папа, я уверена, связался бы. Будь он на моём месте.
Я нажала на кнопку домофона.
— Кто там? — вдруг закричала Улитка.
— Извините, что так поздно, это Макарова.
— Кто?!
— Лиза, — удивлённо сказала я, — Лиза Макарова. Можно я зайду? Простите, что так поздно, я на минуточку.
— О боже, — сказала она, но открыла.
Второе потрясение — она была в лосинах! Леопардовых! Просто жуть. И в футболке, на которой (Алаша, ты где?!) было написано «Quieres joder conmigo, cabron?» Атас, просто атас. По-испански это значило «Хочешь переспать со мной, козёл?» У нас в подъезде лет пять назад снимали квартиру испанцы, так вот их пацаны всё исписали в подъезде ругательствами, вместе с переводом на русский. А я на зрительную память не жалуюсь…
Я переключилась на испанцев и не заметила, что Улитка комкает в руках бумажный платок. А в глазах у неё — слёзы.
— У вас что-то случилось? — спросила я, проходя за ней в квартиру, в которой довольно вкусно пахло едой. Много запахов: и курица, и огурцы, и мандарины, и шоколад. Можно подумать, Новый год. Но почему тогда она плачет?
И вещи разбросаны по всей прихожей. Какие-то документы, кошелёк, даже трусы и майки, а ещё на подзеркальнике лежала разорванная пачка памперсов, а прямо возле перевёрнутых кроссовок валялась соска.
Я подняла её. И посмотрела на Улитку. Она покачала головой.
— Увезли! Понимаешь! Увезли! Два часа назад! Я обзвонилась! А она не подходит! Господи…
И она прямо в прихожей вывалила на меня свою историю. Оказывается, у её внука, которому всего годик, вечером поднялась температура. Он кашлял несколько дней, и вдруг — больше тридцати девяти. И ничем не сбивалась! Ни свечками, ни сиропами! Пришла соседка, она педиатр, сделала какой-то укол. А температура так и не понизилась. Они вызвали скорую, а малыш вдруг стал хрипеть. И задыхаться. Они потащили его в ванную, чтобы он паром подышал, потому что эти приступы, кажется, они называются ложный круп, так и снимаются. А Улитку отправили за нибулайзером. Она понеслась в аптеку. Взяла с собой три тысячи. А нибулайзер стоил шесть!
— Шесть, Лиз, — утирая слезы, проговорила Улитка, — мне не жалко, не дай Бог, просто я даже не сообразила столько денег взять!
Она упросила аптекаршу дать ей его в долг, за три, а ещё три бы Улитка принесла через полчаса, но когда она приволокла аппарат, то детей и внука уже не было. Видимо, приехала скорая. Соседи так сказали.
А дочка не подходит к мобильному. Уже два часа.
— Вдруг он умер? — с широко раскрытыми глазами прошептала Улитка. — Вдруг мне не говорят?
— Перестаньте! — строго сказала я ей. — Хватит говорить ерунду! Ну не могут они позвонить вам, ну и что? Всякое может быть. Может, там ему процедуры делают.
— Какие? — с надеждой спросила Улитка.
Я чуть не взвыла: ну откуда мне-то знать? Что я за Чип и Дейл, всем помогать должна!
— Капельницу, — пришло мне в голову.
— Ну да, — не поверила Улитка, — а почему тогда она не подходит?
— Может, она ему руку держит, чтобы капельницу не дёргал!
Откуда я знаю про руку, в больнице-то лежала раз в жизни, с аппендицитом, в десять лет… Наверное, читала где-то.
— А зять почему не подходит? — не отставала Улитка. — Он вообще недоступен! Почему?
Час от часу не легче! Может, открыть журнал и влепить Улитке двойку по поведению? Сумасшедшие у неё вопросы, честное слово. Спросила бы ещё, видят ли сны муравьи…
— Погодите, — сказала я, — а вон там, под вешалкой, что лежит?
Улитка нагнулась, и я отвела глаза, чтобы не видеть её толстую попу, обтянутую леопардовой тканью. Никогда больше к учителям домой ходить не буду, насмотрелась, спасибо.
