Алексей и не заметил, как вышел к набережной. Знакомая путаная тропа переулков сама вела его за собой.
Вступив на широкое полотно Бородинского моста, Алексей в изумлении остановился. Мост невозможно было узнать — так раздался он в ширину. Раздалась и улица, исчезли ветхие домишки на набережной.
Широко и нежданно открылся перед Алексеем его родной город. Открылся по-новому, но сразу стал близким и понятным смелостью своих линий, горделивым взлетом своих зданий и той дерзновенной простотой, с которой возникал он кирпич за кирпичом на глазах у изумленных людей.
Казалось, самая заветная твоя мечта, не обедненная, не укороченная, рождалась вокруг, но только не ты, а другие сумели воплотить ее в жизнь. Это случилось потому, что совсем разные люди и совсем разными путями шли к одной цели.
Да, именно такой хотел видеть свою Москву отец Алексея, инженер-строитель Николай Кузнецов. Но разве не такой же представлялась она и сыну, когда думал он о новой Москве?
И в этом единстве осуществляемой советскими людьми мечты заключалось самое удивительное и, пожалуй, самое прекрасное, что увидел сейчас Алексей, стоя на мосту.
Большая порожняя баржа, медленно продвигаясь по реке, подошла к устоям моста, и доски, которыми была устлана ее палуба, замелькали под ногами Алексея. Но ему показалось, что вовсе не баржа, а мост тронулся с места и поплыл над рекой, над городом. Ощущение полета было настолько велико, что не один Алексей, а все, кто находился на мосту и следил за проплывающей баржей, испытали это чувство. Взрослые притихли и удивленно переглянулись, а дети с радостными криками забегали вдоль перил.
На мгновение все вокруг сместилось в глазах Алексея. Придвинулся и стал почти вровень с мостом высотный дом на Смоленской площади, а далекий, подернутый закатной дымкой университет на Ленинских горах точно выплыл из-за облака и встал на горе, поблескивая крохотными, как светляки, стеклами бесчисленных окон.
Но вот баржа прошла, и ощущение полета, которым были захвачены все, кто стоял на мосту, исчезло. Взрослые и дети двинулись дальше — каждый по своим делам. Пошел вместе со всеми и Алексей — время было идти в клуб.
Немало потрудилась Лена Орешникова, собирая на встречу с Кузнецовым учителей из своей школы. Почти все они были в отъезде — кто проводил летний отпуск на юге, кто жил на даче и неделями не бывал в Москве.
— Отдыхаем, голубушка, от наших разлюбезных мальчишек, — сказала Евгения Викторовна, руководительница класса, в котором учился Быстров, когда Лена приехала к ней на дачу в Кратово. — Десять месяцев в году все с ними да с ними, можно и отдохнуть.
Но, когда Лена рассказала Евгении Викторовне последние новости про одного из ее «разлюбезных мальчишек» и про то, что Мельникова уже подала заявление в суд, старая учительница не на шутку встревожилась.
Директор школы Валентин Александрович Зоров попытался было отговориться, ссылаясь на страдную пору школьного ремонта.
— Какие там беседы, Леночка! — сказал он. — Вот белила раздобываю. И еще эту самую арматуру.
— Белила! Арматура! — не сдавалась Лена. — А для кого, позвольте вас спросить, вы наводите в школе весь этот образцовый порядок?
— Для ребят, для ребят! — смеясь, сказал Зоров. — Да вот еще и шифера не хватает, — озабоченно заметил он. — Знаете ли вы, Орешникова, что такое шифер?
Лена не знала.
— А я на старости лет должен знать. И про шифер и про арматуру. Между тем я биолог. — Помолчав, Зоров уже серьезно взглянул на Лену: — Ну, что еще там стряслось с Колей Быстровым?
— Суд, — коротко сказала Лена. — Парня будут судить…
И вот в небольшой, со сводчатыми потолками комнате клуба вместе с жильцами дома, что пришли послушать судью, сидели сейчас и Евгения Викторовна, и Зоров, и даже молоденькая учительница рисования, которую Лена и уговаривать не стала. «Вы комсомолка, Аня», — только и сказала она ей, объяснив, в чем дело. А молоденькая учительница рисования, печально вздохнув, тут же при Лене позвонила какому-то Константину и, чуть не плача, суровым голосом заявила ему: «Нет, нет, нет, я не приду: у меня совещание с народным судьей…»
В маленьком помещении клуба все были на виду, и Алексей, желая осмотреться, ненадолго задержался в дверях.
Придерживаясь рукой за оконную раму, сидела на подоконнике Лена Орешникова. Возле нее, прислонившись к стене, стоял невысокий сухонький старик с подвижным лицом и по-молодому быстрыми, веселыми глазами, Алексей сразу, хотя и по далекому из-за разницы в годах сходству Лены со стариком, догадался, что это ее отец.
Тут же, у окна, негромко переговариваясь, сидели Зоров, Евгения Викторовна и мать. Зоров был все таким же, каким помнил его Алексей еще по школе: очень худой, сутуловатый, с доброй рассеянной улыбкой, с привычкой вдруг сдернуть очки и, прищурившись, пристально глянуть на собеседника. Вот и сейчас Зоров снял очки, наклонился к Евгении Викторовне и сразу же горячо о чем-то с ней заспорил.
Увидел Алексей и Ангелину Павловну Мельникову. Она сидела со скучающим выражением на лице, как бы давая всем понять, что ей, собственно, нечего тут делать и что она каждую минуту готова подняться и уйти.
Пробираясь к столу, установленному на невысоком помосте — сцене, Алексей дружески здоровался то с одним, то с другим из своих соседей или просто знакомых. Выходило, что почти все, кто был сейчас в клубе, знали его, а он знал их. Седоусый Иван Петрович, степенно поздоровавшись с Алексеем, испытующе посмотрел на него. Дворник сидел насупившись, молча, всем своим серьезным видом показывая, что разговор предстоит нешуточный и уж кому-кому, а старшему дворнику дома поговорить с судьей о всяких там беспорядках и озорстве просто необходимо.
Увидев Кузнецова, Лена крикнула ему через весь зал:
— Алексей Николаевич, прямо и начинайте! Чего уж вас объявлять, когда вас и так все знают!
— Прямо и начну, — бодро отозвался Алексей, хотя чувствовал себя сейчас не так уж уверенно.
Правда, заветные листочки с докладом были с собой, в боковом кармане пиджака, но читать доклад по бумажке Алексею не хотелось.
С первых же слов, еще не освободившись от притягательной силы разложенных на столе листков с текстом выступления, Алексей обратил внимание на Настю, которая сидела прямо перед ним, в проходе у сцены, и не сводила с Алексея доверчивых, внимательных глаз. И эти лазоревой чистоты глаза девочки, одарившей его таким полным вниманием и доверием, помогли Алексею найти верный тон для своей беседы, заговорить свободно и просто, без поминутного заглядывания в конспект. Когда он говорил о безрадостной участи детей бедняков на Западе, рассказывал похожие на страшные сказки были из их жизни, в глазах девочки сверкали слезы участия, а когда, увлекшись, говорил о том, какой заботой и лаской окружены дети в нашей стране, глаза маленькой приятельницы Коли Быстрова светились такой радостью, что и Алексею передавалась эта радость и он сам начинал чувствовать, что говорит хорошо, с увлечением.
Алексей сошел с помоста и стал рядом с Настей.
— А ты зачем здесь? — наклонившись к девочке, шепотом спросил он. — Ведь моя беседа хоть и о маленьких, но для больших.
— Мне нужно! — Настя запрокинула голову и твердо посмотрела на Кузнецова. — Очень! И потом, я не маленькая.
— Ну хорошо, Настя, — сказал Алексей. — Если так уж нужно, оставайся.
Рядом с Настей сидела бабушка Коли Быстрова. Лицо Анны Васильевны было печально, сложенные на коленях руки судорожно сжимали платок. Ока встретилась глазами с Кузнецовым и, здороваясь, кивнула ему. Алексей узнал ее, вспомнив, что часто встречал эту старую женщину во дворе своего дома, где она, сидя на скамеечке, неизменно что-то вязала, и что она приходится то ли по отцу, то ли по матери бабушкой Быстрову. Во взгляде ее Алексей почувствовал тревогу и нетерпение.
«Чего замолчал? О внуке, о внуке моем скажи. С ним то как быть?» — требовательно спрашивали глаза Анны Васильевны.
Да, теперь, когда вводная часть его беседы осталась позади, пришло время поговорить о самом главном, о том, что непосредственно волновало собравшихся здесь людей, — об их собственных детях.
— Наши дети… — заговорил Алексей, но уже не со сцены, а оттуда, где стоял, опершись руками о спинку Настиного стула. — Когда в райкоме партии посоветовали мне выступить перед своими избирателями с беседой на эту тему, я, признаться, сначала даже удивился. Казалось бы, есть столько важных вопросов, о которых надо в первую очередь поговорить с вами, товарищи. С этими вопросами вы обращаетесь к судье, к прокурору. Тут и большие и маленькие «заботы каждого дня: как разделить комнату, как обуздать разбушевавшегося соседа, определить право наследования или заставить нерадивого домоуправа починить крышу. Ну, а дети? Их воспитание, их судьба? Почему мы приходим в суд лишь тогда, когда думаем, что все общественные средства воздействия на ребенка исчерпаны, что суд должен наказать его — я говорю о детях, достигших четырнадцати лет, — и если не исправить, то хотя бы оградить от общества, которое не сумело правильно воспитать маленького человека?
