Бабушкины руки всегда казались ей сильными, крепкими — и теперь сила эта словно переходила в Наташины руки. Руки ее начинали казаться ей такими сильными и цепкими, что, похоже, можно было без особого труда удержать в ладонях поезд, летящий к катастрофе с откоса, или падающий с неба самолет с погибающим летчиком… И вот теперь — лес там, вдалеке за оврагом, и дорога на Князьевку, рассекшая его тонкой линией, и желтые холмы справа, и свекольное поле левее леса, и домики Дайки позади — все это, казавшееся отсюда, от оврага, маленьким и совсем не таким размашистым и большим, как вблизи, навело ее опять на эти же мысли. Неужто все это нельзя взять на ладонь, рассмотреть, присмотреться и навести там порядок, если нужно его навести? «Ха! — тут же язвительно подумала Наташа, вспомнив, как пыталась вырвать руку из Витькиной руки. — Попробуй-ка сунься к лесу со своими ладонями!» Вот именно — попробуй сунься! Он так долбанет по этим ладоням любой своей веткой, любым стволом, за которым может прятаться оборотень, что и не опомнишься.
Чего они могут, Наташины руки, так и не коснувшиеся в этом году черной глянцевой земли?..
Вот лопух сорвать могут — это да! Наташа сорвала огромный лист лопуха и сделала себе шляпу. «Эка сообразила!» — повторила она снова с бабушкиной интонацией в голосе. Бабушка Дуся упрямо и настойчиво в нее вселялась…
Ограда палисадника у дома Деминых прихватывала в Нюркины владения молодой дуб. Наташа давно могла бы придумать из-за этого дуба какое-нибудь меткое, дубовое прозвище для Нюрки, но она уважала дуб — единственное дерево, не очень любящее жить в лесной глубине и выбирающее место чаще всего где-нибудь посреди широкой равнины или большой поляны.
Палисадник упирался в высокий глухой забор со старыми, знаменитыми воротами из Нюркиных частушек. И ворота и калитка всегда были закрыты наглухо и напоминали Наташе тот самый колышек, которым бабушка Дуся припирала свою дверь, потому что там, за домом, на задах, вообще никакого забора не было. На совхозных задах заборов не было ни у кого, но парадные ворота были у всех, для гостей.
Поскольку Наташа была гостьей, она не пошла на зады, а постучалась в калитку, и со двора отозвалась сама Нюрка: — Чего стучать-то? Входите!
Наташе удалось кое-как справиться с сильной пружиной, которая крепко держала калитку. С силой надавив плечом, она приоткрыла калитку на одну треть и, всунув в Нюркин двор свою лопуховую голову, спросила, почему Нюрка не в теплице. Нюрка, похоже, сегодня уже с кем-то ругалась из-за теплицы или же все еще помнила их позавчерашнюю стычку, потому что ответила сердито и громко:
— До снега, что ли, в этой теплице торчать? У меня еще и учебники-то не все, и портфель новый купить надо, и тетрадки ни одной-единственной нет. Это у вас-то, у городских, все под носом в магазинах, а нам все добывать надо, в город ехать.
— А что, из наших разве уже никто не работает? — робко спросила Наташа.
— Почему никто? Вон Тоська Солодовникова у сестры на капусте вкалывает.
— А на помидорах кто?
— А я почем знаю.
У Наташи иссякли силы, и калитка с треском захлопнулась, прихлопнув ее лопуховую шляпу.
— Лопух-то свой прихлопнула! — крикнула Нюрка за забором.
— А, ничего. Если бы калоша…
— Новая калоша-то?
— Да нет, старая.
— Нашей бабке тоже такие нужны, на валенки. Давно что-то таких не продавали.
— Давно.
— Ну, а что там еще нового?
— Где?
— Там! — Нюрка сказала это так, словно целый век сидела за своим забором и уже давно не знала ничего о том, что делается в мире.
И в самой этой фразе, и в Нюркином голосе была такая фальшь (прекрасно она знала, что делается в мире), что Наташа поняла: зря она пришла к Нюрке-то, не о чем с ней, с Нюркой, говорить, кроме как о калошах. Свои у Нюрки дела и свои подруги, с которыми Наташе уже не подружиться так, как с Алей. И Наташа для Нюрки совсем чужая. Может быть, как для самой Наташи — Ритка Омелина.
— Нового?.. Вот… новый цех открыли, — сказала она тихо, трогая ладонью доски крепкого забора. — Реконструкция идет.
— Что переделывают-то.
— И печь и конвейер.
— А зачем?
— А стекло теперь безлодочно пойдет. Вертикально.
Нюрка помолчала немного.
— А зачем вертикально? Куда?
За фальшивой интонацией ее красивого песенного голоса по-прежнему пряталось равнодушие, и трудно было пробиться к ее доброму отношению. Откуда Наташа взяла, что найдет она здесь, у Нюрки, что-то ушедшее, что-то унесенное Алей?..
— Ну ладно. Я пошла, — сказала Наташа забору.
— Лопух-то свой возьми!
— А ничего! Если б калоша. Далась же ей эта калоша…
На игральной площадке три маленькие девчонки играли в «классы», бессердечно затаптывая Алино имя. Свежий след от велосипедных шин тянулся от крыльца их дома и, сделав залихватскую восьмерку около курятника, уходил обратно к дороге на Дайку. Мигуновский племянник был веселой личностью!
«Ну и катись!» — сердито подумала Наташа, сама не понимая, за что же она так на него, на бедного, ругается. «На него ругается» — это уже от Петровны. Еще и Петровна в нее будет вселяться!
Дверь дома была приперта колышком. Бабушка Дуся ушла, наверно, к Петровне — посовещаться перед совхозным собранием, потому-то племянник на этот раз и ее не застал дома.
К Петровне бабушка Дуся уходила обычно надолго, и Наташа прикинула, что до обеда, конечно же, успеет сходить на Дайку даже в калошах.
* * *
Дождь отступил от станции за реку, посветлел и поредел, и теперь висел там, вдалеке; легкой полупрозрачной занавеской, похожей на ту, что вешала Дора Андреевна на двери буфета от мух. Мухи все-таки проникали в буфет, посетители же без конца путались в этой легкой марлевой занавеске, прилипавшей к одежде, и ворчали. А Наташа всегда справлялась с ней легко, она вообще умела легко управляться с тонкими легкими вещами, оттого что пальцы у нее были ловкие и цепкие.
До московского обеда было еще далеко, и Наташа, уверенная в том, что посетителей у Доры Андреевны нет, без опаски вошла в буфет, широко отмахнув занавеску в сторону.
Облокотившись одной рукой о прилавок, а другой задумчиво, даже нежно, поглаживая толстый, набитый доверху полотняный мешочек, у прилавка стояла бабушка Дуся.
«Чечевицы для Райки достала», — догадалась Наташа и неслышно отступила назад, чтобы незаметно уйти. Когда бабушка Дуся встречалась с Дорой Андреевной, разговор у них всегда шел об одном и том же. Они в один год, почти вместе, схоронили своих мужей и, встречаясь друг с другом, о чем бы ни начинали говорить, непременно всегда грустно вспоминали об этом, несмотря на то, что с тех пор прошло уже пятнадцать лет. Наташа очень не любила, когда они встречались, потому что их печальные разговоры всегда, даже в самый холодный, самый проливной дождь, напоминали ей тот раскаленный, бесцветный от зноя страшный день.
На этот раз, похоже, они вели разговор о той самой приезжей дачнице, что продавала в Князьевке вещи и у которой Райка собиралась купить заграничную кофту, но все равно то и дело сбивались на старое, печальное, совсем вроде бы не имеющее никакого отношения ни к дачнице, ни к вещам, которые она продавала. Пятясь назад, к двери, и запутавшись-таки на этот раз в занавеске — потому что пятилась, — Наташа, к своей досаде, услышала кусок этого печального разговора.
— Много, говорят, барахла-то навезла, — говорила Дора Андреевна, вытирая полотенцем чистую тарелку. — Два чемодана накупила, да от покойника осталось. И вещи и деньги. Говорят, ваша баба Груня барахло распродать-то подрядилась…
— Они-то, князьевские, до этого охочи, — поддерживала беседу бабушка Дуся, задумчиво поглаживая мешочек с чечевицей. — Помер, значит?
— Помер… Замучились, говорит, с ним. Все перед смертью песню про стрекоз просил — вспоминал, значит, кого-то. А никто, говорит, про стрекоз не знает. Надоел он, говорит, с этими стрекозами. Думала, быстро помрет, а он-то вон сколько протянул!
— Помер, значит…
— Помер. Вот я и говорю: так-то только вороны на смерть слетаются. За поживой! — Дора Андреевна грохнула тарелкой.
Наташа выпуталась из липучей занавески, но через коридор к буфету, громко топая ногами и шумно переговариваясь, уже шли железнодорожники, и Дора Андреевна, подняв глаза к двери, Наташу заметила.
— Картошечка пришла! — после ссор в голосе Доры Андреевны всегда слышались заискивающие нотки. — За конфетами? «Мишки» сегодня есть. Для тебя припрятала, как просила!
Бабушка Дуся коротко и строго глянула на Наташу и погладила мешочек. Теперь все ее фразы будут начинаться с задиристого, «да», будто бы Наташа и не имеет права любить, к примеру, конфеты, а не чечевицу, и будто бы не имеет права идти, куда ей захочется, будто бы весь белый свет клином сошелся на теплицах да на помидорах…
