— Специалистов нет, транспорт аховый. Компактность территории говорит, есть. Вот, говорит, Князьевку рассосем. И вот она, компактность. А Князьевку-то он на наше поле рассасывать собирается. Все равно, говорит, фитофтора, и урожаев нету. Пустырь пустырем и остался. Зря, говорит, засеяли… Застраивать его, говорит, надо. Бабу Груню к нам вместо картошки под окно — вот радости! До начальства дойдет, что из-за компактности поле загубить собирается, будет ему, горемычному!
И Наташу заодно она отругала, за огурцы:
— И где таких зверюг насобирала?
Потом они наконец-то, все трое — и Наташа, и бабушка Дуся, и кисель, угомонились, и тишина вошла в дом, холодная ночная тишина, наполненная сыростью мокрой земли и травы и шелестом леса… Вспомнилось Наташе, как однажды мать Нюрки Деминой рассказала, что в сумерках в лесу, по дороге на Князьевку, она встретила женщину, у которой в полумраке светились зеленым светом глаза, а бабушка Дуся объяснила это по-простому, не страшно: «Чему ж тут удивляться-то? Болезнь такая есть, когда глаза светятся. От болезни это». А тут сразу — «привиделась!»
За стеной, на пустующей половине дома опять что-то шевелилось, шуршало. Потом запиликал сверчок, к которому Наташа еще не привыкла заново, а в широкую щель разбитой временем ставни опять вполз лунный свет, и выступили отчетливо из темноты очертания стола, старой этажерки в углу, легких стульев с фанерными спинками, которые бабушка Дуся так Терпеливо называла «венскими», висящая на спинке одного из них Наташина кофточка с длинными рукавами. Наташа долго раздирала веки, боясь уснуть и остаться безоружной перед этим лунным лесным шелестом, перед этой ночной тишиной, вдруг ставшей такой тревожной сегодня, и так и этак представляя кофту на спинке стула человеческой фигурой. Но кофточка оставалась кофточкой, хотя длинные, свесившиеся почти до пола рукава были очень похожи на скрюченные человеческие руки. «Не привиделась!» — думала она, засыпая.
* * *
Не солнечный свет и не шум дождя разбудили ее на этот раз. Еще не кончился рассвет, когда она проснулась, и лес все еще шелестел по-ночному, хотя и не так мертво, как глубокой ночью. Он уже уходил, прятался до следующей ночи, этот шелест, и уносил с собой все таинственное и страшное, что было связано с появлением Али на темной тропинке, оставив лишь одно, четкое и ясное: Аля вернулась!
Но в ясности этой ничего радостного не было. Вокруг черной Алиной фигуры в черном плаще на фоне кружевной сети жила тревога. Она-то, тревога эта, и разбудила Наташу еще до того, как кончился рассвет.
Аля вернулась! Это она шла вчера по тропинке от Дайки к автобусной остановке в модном черном плаще, и в руке у нее был чемодан. Аля вернулась и не захотела с Наташей видеться. Она спряталась в темных посадках, когда Наташа ее окликнула, и посадки совсем по-лесному укрыли ее…
Наташа редко просыпалась на рассвете, а если и просыпалась, то тут же засылала снова, и рассвет оставался или частью ее ночи, или частью ее сна. На этот раз ей не удалось заснуть, и, когда рассвет окончательно стал куском нового наступающего Наташиного дня, она прежде всего удивилась тому, что ставни в доме уже открыты, что рядом, на соседней кровати, бабушки Дуси нет и что дверь в кухню плотно прикрыта, как бывает прикрыта только по утрам, когда бабушка Дуся, поднявшись, начинает хлопотать у печи, и, хоть еще не гремит железом, ее присутствие в кухне всегда чувствуется. Однако на этот раз в кухне стояла мертвая тишина.
Встревожившись, Наташа тихонько выскользнула из-под одеяла и отворила дверь в кухню. Там никого не было, а двери дома — и та, что вела в сени, и наружная — были распахнуты настежь, и в этой светлой рассветной раме Наташа увидела слабо розовеющее над Дайкой небо, кусок темного картофельного поля с полегшей по-осеннему ботвой и бабушку Дусю, которая медленно бродила по этому рассветному полю, всматриваясь в полегшие кустики ботвы, нагибалась и выдергивала из земли то здесь, то там сорную траву. Это была совсем ненужная и бесполезная теперь работа. Сорная трава все равно уже не могла теперь заглушить сильные, набравшие жизнь, хоть и полегшие стебли. И было что-то совсем печальное в бабушкиной одинокой фигуре на фоне темного рассветного поля.
У Наташи защемило сердце. Вчера она, занятая мыслями об Але, как-то пропустила мимо ушей бабушкины слова о том, что говорил на собрании Ишутин. А теперь вспомнила их. Неужто и правда, на будущий год не будет здесь поля, а будет пустырь, как когда-то, который начнут застраивать новыми домами или даже теплицами? И вот бабушка Дуся теперь прощается с полем. Ведь у кого-то в жизни был барбарис, у кого-то — горох, у кого-то — картофельное поле…
«А при чем здесь горох?» — вдруг явственно послышался ей сердитый бабушкин голос. Точно так она спросила позавчера вечером, когда Наташа насмешливо поинтересовалась, вкусный ли был горох на огороде у Петровны. Наташа тогда решила, что бабушка ее не понимает. А теперь вдруг какую-то бабушкину правоту, какую-то справедливость уловила Наташа в этой фразе, когда ясно всплыла она в ее памяти.
При чем здесь горох-то? При чем?
Действительно, при чем здесь горох?..
Она тихо ушла обратно в комнату и уже без сна, прислушиваясь к тому, как привычная знакомая утренняя тишина с лязгом железа в мастерских вытесняет мертвую, ночную, долго думала об одном и том же.
Неужто не горох вовсе, а она сама, Наташа, была для того приезжего мальчишки барбарисом?.. Неужто она навсегда осталась для него тем самым, что для самой Наташи было связано с утренним праздничным солнцем в волшебных ягодах барбариса? Неужто это так?
И она долго смотрела на свои ладони, которые так красиво просвечивает солнце, когда подставляешь их под сильный луч…
Но солнца пока не было. И облака над Дайкой, выплывающей из тумана, еще не стали серебристыми.
* * *
На этот раз она пришла к бабушке в кухню еще до того, как та начала греметь железом, и бабушка Дуся, удивившись такому раннему ее пробуждению, глянула на нее из-под очков и ничего не сказала.
Она сидела у окна и вязала свитер. На бабушкином носу были праздничные очки в золоченой французской оправе, которые привез ей из Москвы Райкин отец. К очкам бабушка Дуся относилась так же, как к косынкам, — выезжая в город, непременно заходила в городскую «Оптику» и долго и придирчиво выбирала оправу. А эти, французские, она обычно захватывала с собой на собрание или же надевала их без всякой надобности, входя в контору к Ишутину. И то, что она теперь надела их для обычной работы, встревожило Наташу. «А может, просто из моды вышли», — успокоила она себя.
— Что так рано-то? — спросила наконец бабушка, не отрываясь от работы.
Она давно не брала в руки спицы, и пальцы ее уже не так ловко нанизывали петли, да и спицы-то были старенькие, погнутые, но все равно в движениях ее было что-то такое родное, близкое, знакомое еще с тех времен, когда Наташа, сидя на печке, слушала вой метели в трубе и искала взглядом синюю кружку, а Аля у елки пела тоненьким звонким голоском детские песенки.
— А ведь Аля приехала! — сказала Наташа. Бабушкины руки замерли на секунду, потом снова беспокойно задвигались, засуетились, путая петли.
Но она не сказала ничего. А спицы ее повели следующий ряд. Раз-два. Вот попался узелок, бабушкины пальцы привычно затолкали его кончиком спицы наизнанку. Знакомые движения, снова вернувшие Наташу к тем временам, когда она слушала вой метели, а Аля пела.
— Щепок-то отец прошлый раз нащепал да дров наколол. На всю зиму небось хватит. А щепок-то до зимы — и под таган, и на самовар. Принесла бы из сеней-то щепок…
Бабушкин голос до Наташи не дошел. Она смотрела на ее пальцы, на кончики спиц, знакомо заталкивающие наизнанку узелки, и тревога, странная непонятная тревога ползла вслед за этими узелками, выползала вместе с ними из яркого шерстяного клубка, ползла, шевелилась, вселялась в Наташино сердце…
Вот еще узелок пополз под бабушкины пальцы, вот он уже у самой спицы, сейчас его затолкают. Вот еще один.
«…пляшут стрекозы», — вдруг где-то совсем рядом пропел тонкий Алин голос из детства.
— Узлов-то, узлов навязали! Поаккуратней надо было бы распускать-то!
И опять голос бабушки Дуси до Наташи не дошел. Она следила за следующим узелком, ползущим к кончикам спиц под бабушкины пальцы… И еще один узелок, и еще один…
…Летают и пляшут стрекозы,
тоненько пропел Алин голос над самым Наташиным ухом.
Где гнутся над омутом лозы;
Летают и пляшут стрекозы,
То была Алина песня — о стрекозах!
Вчера там, в буфете, разговор шел об Але!
