— А ты что здесь? Постой, постой! — Открыв ящик, он перелистал папку. — Икрамов? Из Ташкента? Мать знает? Сейчас дадим телеграмму, что жив и здоров. Есть хочешь?
— Не, — пробурчал Эдик. — Уже ел.
— Тогда иди погуляй. — Николай Васильевич открыл дверь и спросил у женщины, сидевшей за машинкой: — Где Вениамин Владимирович?
— В мастерских.
— Вернется, скажите, чтобы забрал к себе новенького. Нет, лучше сам пойди в мастерские, поищи Вениамина Владимировича и скажи, что тебя определили в третий интернат.
Николай Васильевич спрятал папку в ящик стола и, подозрительно блеснув очками, спросил:
— Будешь бегать?
Эдик молчал, насупившись. Хотя не сказал ничего, все равно было ясно — убегу!
— Ну, бегай, бегай, держать не будем. Иди сперва поешь, а потом решай. — Николай Васильевич взглянул на часы. — С вокзала поезд уходит в семнадцать, через полчаса другой. Одним из них можешь уехать.
Директор ушел, оставив Эдика одного. За стеной мирно стучала машинка. В углу, за письменным столом, лежали свернутые трубкой стенгазеты, на стене, во всю ширь ее, размахнулась фотопанорама уральского города, с многоэтажными домами и заводскими трубами. На столе и подоконниках валялись книги, блокноты, карандаши, в пепельнице лежала денежная мелочь. Эдик ожидал встретить в детском доме все, что угодно, только не это. Доставленный сюда силой, он, оказывается, никому не был нужен, и теперь сидел в канцелярии, всеми забытый. Дважды открывалась дверь — заглядывала одна и та же девочка с тощей косичкой.
— Николая Васильевича нет?
Заглянув в третий раз, она бросилась в угол, нашла там чистый лист для стенгазеты и вылетела из канцелярии. Все так же равнодушно стучала машинка. Эдик встал, выгреб из пепельницы деньги, выглянул из-за дверей и прошел по гулкому пустынному вестибюлю. На стенах висели фотографии: ребята у автобуса на фоне белого красивого дома, клумбы и фонтаны; ребята на морском пляже, в кипарисовой аллее; ребята на Красной площади, у Мавзолея; взбираются по скалам, обвязавшись канатом; в лодках с парусами. Эдик смотрел и не понимал, откуда и зачем попали сюда эти фотографии и какое все это имеет отношение к детскому дому. «Ерунда», — подумал он, подтянул штаны и вышел во двор. Он презрительно оглядел огромную территорию детдома — четырехэтажные дома, асфальтовые дорожки, старое здание монастыря с березками на крыше, газоны с цветами, фруктовые деревья. У автобуса суетились мальчишки, передавая в двери и окна ящики, мешки, телогрейки, топоры. За рулем сидел шофер в кепочке набекрень. Очень подозрительный шофер, какой-то ненастоящий, наверно, из воспитанников. На спортивной площадке, огороженной проволочной сеткой, играли сразу в футбол и баскетбол. Малыши из брандспойта поливали клумбы и деревья. И никому не было дела до новичка.
Словно бы прогуливаясь, лениво оглядываясь, Эдик побрел к воротам и вышел на улицу. Если пройти к остановке и сесть в первый попавшийся трамвай — ищи свищи его тогда! Две недели странствий, вокзалы, рынки, милицейские отделения, овраги, подъезды домов дали ему опыт и кое-какую сноровку. Он знал, что летом не пропадет, ему совсем не хотелось осесть в детском доме после родного Ташкента. Ноздри его затрепетали от чувства свободы. Он подтянул поясок и пошел было к трамваю, но остановился в предчувствии голода — сейчас еще не очень, но дело шло к вечеру, базары и столовые закрываются, поживиться будет негде.
В столовой — просторной, низкой и светлой, заставленной голубыми столиками и стульями на дюралевых ножках, было почти пусто. Он потоптался у порога, не зная, куда податься, пока девочка, стоявшая на выдаче, не заметила его.
— Не обедал? Иди, а то скоро закроем.
Эдик подошел к выдаче и увидел в глубине плиту, огромные котлы, двух женщин и нескольких ребят в белых халатах. Они мыли посуду и заливали воду в баки. Девочка налила в тарелку густых щей, в другую положила пшенной каши с тушенкой и огурец.
— Компот кончился, — сказала она. — Не будешь опаздывать.
Эдик наедался впрок. Поев, сгреб с тарелки хлеб и рассовал по карманам, а когда встал, перед глазами его, потускневшими от сытости, выросла девочка.
— Ты что? — Она покрутила пальцем около лба. — Обалдуй Обалдуевич? Плюшкин?
Эдик молча выгреб из карманов хлеб и вышел из столовой.
Ночевал он на вокзале, забившись под сиденье. В полночь проснулся, бродил по путям, подходил к вагонам, но сесть не решался. Что-то удерживало его здесь, хотя сам не знал еще что. А рано утром, стащив в комнате матери и ребенка пакет с остатками чьей-то еды, пошел бродить по городу и застрял в парке над озером — там и провел почти весь день.
Приходили детдомовцы, но никто не знал его в лицо. Они гуляли без старших, купались сколько хотели, вели себя, как свободные, никому не подвластные люди, влезали на вышку и красиво — ласточкой, рыбкой и солдатиком — прыгали в воду. От одного парня он не мог оторваться — тело его было разрисовано якорями, кораблями, пронзенными сердцами, а поперек груди, наискосок, витыми буквами красовалась надпись: «Нет в жизни счастья». Паренек сверкал белозубой улыбкой, изображая своим видом самое полное, какое только мыслимо на свете, счастье. Правда, иногда прохожие раздражали его своим назойливым любопытством, тогда он вызывающе щурился и коротко бросал:
— А ну катись!
И прохожие катились, а новые прохожие опять останавливались, особенно любопытствовали ребята. На берегу и в воде крутилась непрерывная карусель. Эдик лежал, подложив под локоть изрядно затрепанную безрукавку, смотрел на мускулистые загорелые тела ребят, грелся на солнышке и мечтательно вздыхал. На другом берегу высился старый пятиглавый собор, облака отражались в воде, вдали тянулась сизая щеточка леса. Красота, как на картине. Эдик жмурился от удовольствия — вот так бы всегда. Здесь было голубое небо, синие леса, ласковое солнце и много воды — столько воды он не видел в своей жизни. Он не хотел признаваться себе, но ему никуда не хотелось отсюда удирать.
Вечером Эдик вернулся в детдом, без стука открыл двери. Николай Васильевич рассматривал с ребятами стенгазету. Он поднял глаза, нахмурился, вспоминая что-то, поправил очки на переносице.
— А, это ты? Ну, садись, садись…
И опять уткнулся в стенгазету. Ребята обсуждали заметки и смеялись, а Эдик сидел на диване, невзрачный, забытый, чувствуя себя чужим и жалким среди бойких, горластых ребят, перекрывающих своими басами тонкий голос директора. Потом перед Эдиком появился мужчина в галифе и сапогах, в гимнастерке, туго натянутой на крутых плечах, и смотрел на него внимательными глазами, словно не мог определить, к какому виду животных принадлежит этот нестриженый, в зеленой рваной безрукавке, похожий на кузнечика, субъект.
— Ты что ж, иностранец?
— Вениамин Владимирович, к себе возьмете… — Николай Васильевич осмотрел Эдика. — Поскольку он еще не отбегался, пока возьмите временно, в списки не вносите. Баня сегодня топится? Нет? Тогда дайте все, что положено, пусть кто-нибудь из старших сходит с ним на озеро.
Уже в полночь, когда гул в палатах улегся, а Эдик уже засыпал, кто-то рядом зашептал:
— Где у вас новенький? Этот, что ли?
— А что такое? — раздался хриплый голос со сна.
— В канцелярию его. Эй, вставай!
Эдик шел в кромешной тьме, сквозь шум дождя, сквозь черные гущи деревьев, и мрак, черный, густой, был еще гуще и чернее от того, что сверкало электрическими огнями здание, где была канцелярия. Сторож, разбудивший его, прошлепал через вестибюль в канцелярию и схватил трубку.
— Алло! Сичас. Привел.
Он подул в трубку и передал Эдику, и тот, ничего еще не соображая, услышал вдруг близкий голос матери.
— Эдик? Эдинька, сыночек мой!.. Что ж ты наделал?..
Эдик услышал всхлипывание, затем наступило молчание, наконец мать, как видно, успокоилась и сказала, что скоро приедет к нему и что, если ему понравится, он может тут остаться.
Глазки сторожа сияли хитро. Он был татарин. Ночью одному скучно, и он обрадовался, что может поговорить с Эдиком на родном языке. Языки разные, конечно, но все же понять друг друга можно.
— Ай ма! Ай ва! — удивлялся Ахмет. — Зачим бегать! Что карошиво?
Перед тем как уйти, Эдик выгреб из кармана мелочь и положил в пепельницу. Он не сразу пошел в интернат, а долго еще стоял в вестибюле перед фотовыставкой, рассматривая веселые лица ребят, деревья, озера, горы и дороги. И подумалось вдруг, что если здесь остаться, то, наверно, тоже можно повидать свет, и совсем не обязательно бегать. Наверно, это не самый лучший способ повидать свет…
На дворе все еще шумел дождь, но прежней силы в нем уже не было. Должно быть, к утру он совсем выдохнется, и день завтра, как и сегодня, будет полон тепла и солнечного света. Эдик снял новенькие рубашку и брюки, влажные от дождя, растянул их на спинке кровати и нырнул под одеяло…
