— Може, он пустой? — усомнилась Параська, показывая на чемодан.
Чемодан оказался не пустой: кроме канареечного капота и штопаного белья, в чемодане лежали непонятные Криночкам вещи.
Мадам Роза везла в Одессу письменный малахитовый прибор. Зачем? Она сама не знала зачем. Купила почти даром. Не ехать же от сына домой с пустым чемоданом!
Взвесив на руке тяжёлое пресс-папье, Криночка велел Параське спрятать подальше эти цацки. Кто знал, для чего они, такие?
Прослышав, что из города вернулся Криночка, в хату один за другим входили соседи, чтобы выразить ему своё сочувствие.
— Сидайте! Сидайте! — гудел Криночка.
Параська, довольная тем, что её муж вернулся из города весёлый, выставила на стол бутыль.
— Кушайте! Кушайте! — угощала она. — Не обижайте нас.
— Нет, вы послухайте, какая произошла история! — рассказывал захмелевший Криночка. — Я еду, а на дороге мамзель. Откуда я мог знать, что у нас похороны?
Помянув покойницу, за весёлым застольем завели граммофон.
Из граммофонного раструба заверещал нечеловеческий голос:
Мой костёр в тумане светит…
А за печкой, уткнувшись в угол, горько плакала забытая всеми Фрося.
— Параська, это у нас чья? — спросил на другое утро Криночка, увидев на лавке у окна заплаканную Фросю.
Параська вытаращила на него глаза:
— Тю! Я же вчера всё тебе растолковала!
Параська в который раз принялась рассказывать, как она пустила в хату женщину с дитём. Женщина померла, а дитё — вот оно.
Фрося слушала, но не могла понять, что та женщина — её маманя, а дитё — это она. И что теперь она осталась одна в чужом селе, в хате у Криночек, у которых есть всё: и коровы, и волы, и всякая птица, только нет родных детей.
— Теперь у нас будет доня! — сказала Параська с досадой. Она даже плюнула в сердцах, вспоминая соседку, которая сказала, что им, Криночкам, бог послал такую радость.
Криночка смотрел на бледную девочку в латаном городском платьице и, не сказав ей доброго слова, приказал жене:
— Вымой, одень, а то будут языки чесать, что живёт у нас нищенка!
Через несколько дней гордая Параська прошла по селу, держа за руку наряженную Фросю.
— Гляди-ка! В пуховом полушалке! — ахали соседки.
Фрося шла, опустив голову.
— Что ты в землю-то уставилась? — шипела Параська.
Заглянув в лавку и оглядев пустые полки, Параська купила засиженную мухами баночку помады.
— Невеста растёт. Ничего теперь не поделаешь — надо тратиться.
* * *
Фрося Тарасова зимует в богатой хате у Криночек. Сидит, ест с ними за одним столом.
— Ешь, ешь! — говорит ей Криночка. — Чего косоротишься?!
Праздничный обед долгий. Криночки хлебают борщ, лапшу, едят картошку со свининой. На столе драчёна, душистый взвар.
— Ешь! Таскай с мясом.
— Я не хочу, — отвечает Фрося, с трудом проглатывая кусок.
— Ишь ты: «Не хочу»! — передразнивает её Параська. — Подумаешь — царевна! С матерью хлеба не видала, а тут — не хочу!
Фрося опускает голову, ложка у неё в руках дрожит.
— Мне от людей стыдно, — говорит Параська, — что ты такая тощая.
После обеда Криночки ложатся спать, а Фрося тихо, стараясь не шуметь, достаёт из печурки старый футляр для флейты. Собираясь в дорогу, она положила в него ленточки, открытки, голубые бусинки.
«Зачем? — останавливала её Пелагея Егоровна. — И так будет тяжело нести».
Фрося не послушалась.
На дне футляра лежит перо попугая. Из-за него они тогда с Тимошкой поссорились. Даже подрались. Фрося вздыхает, вспоминая тряпичную куклу — барыню Юлию.
Где он теперь, Тимошка?
Артист Тимми сидит в швейцарской у Петровича, и тот ему рассказывает, как на Новый год в цирк приезжал генерал-губернатор.
— Десять целковых золотом мне пожаловал, — повторяет Петрович.
Кроме Тимошки, в новогоднюю ночь у Петровича собеседников не было, и Петрович предавался воспоминаниям, великодушно подливая Тимошке крепкого, горячего цикория.
— Пей!
Тимошка пил и даже держал под языком кусочек сахару. Петрович выставил угощение: на столе стояла тарелка с тонкими ломтиками чёрного хлеба.
— Возьми! — предложил Петрович.
Но Тимошка хлеба не взял — есть ему не хотелось. Польди его кормил. Тимошка ел настоящий хлеб, даже с маслом. Польди не мог работать номер с голодным партнёром. А номер — первый класс! Мальчишка — клад, он будет работать лучше и лучше. У него для этого все данные: гибкий, ловкий. Другой бы не смог работать на такой высоте, на которой работает Тимми.
Польди с ним повезло. Ещё как повезло!
— Научил тебя акробат, — говорит Петрович. — Теперь он на тебе деньгу зашибёт… Ты его уважай!
Тимоша ставит на стол блюдечко.
— Напился? — спрашивает Петрович.
— Напился. Спасибо.
— Ты бы мне за спасибо лучше песню спел, утешил бы меня. Как-никак нынче праздник! — И Петрович, сложив на животе руки, усаживается поудобнее. — Я слышал, намедни у Александра Ивановича ты божественное пел.
— Я без гармошки не могу, — отвечает вежливо Тимоша. И встаёт из-за стола.
Если бы Петрович упал перед ним на колени, он всё равно не раскрыл бы рта. Не каждому споёшь песню.
Петрович закрывает сахарницу и, подняв тяжёлую крышку, прячет сахарницу в сундук. Он запирает сундук ключом и вешает ключ на шею на цепи. Ключей на цепи много: большие и маленькие.
Тимошка смотрит на самый большой. От цирковых дверей.
— Отпустите меня на часок, — говорит он Петровичу.
— Это куда?
Тимошка давно хотел сбегать к Репкину. Он не забыл и не мог забыть Репкина. «Он, наверное, про меня думает: «Дрянь парень. Поел, выспался и сбежал воровать…»
Уходя с арены, Тимошка даже глядел, не сидит ли Репкин в цирке, не смотрит ли представление… Но Репкин не приходил. Сам сходить к Репкину Тимошка не мог. Польди не отпускал его ни на минуту. Даже к клоуну Шуре Тимоша забегал от Польди тайком.
Сегодня, когда кончилось представление, Польди вдруг сказал:
— Ты будешь ночевать у Петровича.
Он сам привёл Тимми в швейцарскую и вручил Петровичу щедрый подарок — целый фунт сахару.
— С Новым годом, Петрович! Будьте здороф!..
— Я мигом — туда и обратно, — обещал Тимошка Петровичу и схитрил: — В сарае на заставе коробочка от деда осталась.
— А чего в коробочке?
— Принесу — поглядим…
* * *
Как на крыльях бежал Тимошка к царскому дворцу.
— Ты куда? — остановил его в дверях часовой.
— К Репкину, к матросу Репкину.
— Нету тут никакого Репкина.
— Как же нету? — растерялся Тимошка.
— А так и нету — зачем ему здесь быть? Здесь, парень, живых людей нет.
— Пусти, дяденька, я помню: сначала по лесенке, потом направо. Я сам у него ночевал, — упрашивал Тимошка.
— Знаешь что, — сказал часовой, — ты мне голову не морочь. Я охраняю имущество. Имущество ценное. А то сейчас как свистну да отправлю тебя куда следует — не убежишь.
Тимошка опешил:
— А я и не собираюсь убегать! Мне Репкин нужен из комиссии.
— Были тут всякие комиссии, это верно! — рассказывал Тимошке часовой. — Только теперь они отсюда переехали. А куда — не знаю. Тут только бывшее имущество государя императора. Понятно? Теперь оно, всё как есть, народное. Вместе с коронами.
Тимошка не слушал часового. Во дворце нет Репкина. А он так надеялся…
Где его теперь искать? Обратно Тимоша шёл не спеша.
* * *
— Скоро обернулся! — обрадовался Петрович. — А уж я пожалел, что тебя выпустил. Думал, надуешь ты меня. Как мне тогда перед Карлом Карловичем ответ держать? Ну, показывай, где коробочка?
— Нету коробочки.
— Хитришь?
— Ей-богу, нету! — Тимошке было не по себе, и он решил молчать. Пусть ругается.
— Тебя Польди в Европу, голодранца, везёт, — ворчал Петрович, — а я бы тебе на ноготь не доверил. У них там жизнь в Европе, обхождение, а ты как был шантрапа, так и остался.
В Европу, в Европу… Сначала Тимошка не понимал, куда это собирается Польди и почему он хочет оставить цирк? Тимошка даже обиделся на коменданта Захарова, который сказал, что в таких акробатах, как «Польди-два», он не нуждается. Пусть они катятся куда хотят!
Тимошка терпел от Польди затрещины. Были обиды и побольнее. Но когда Польди выходил на арену, он любовался им.
Польди работал красиво. Отпустив перекладину трапеций, он делал двойное сальто, потом, распрямившись в воздухе, точно рассчитав каждое движение, снова раскачивался и ждал Тимошку, который летел ему навстречу. «Ап!» — Тимошка крепко держится за сильные руки Польди.
— Браво, браво! Даёшь, Тимми! — кричат снизу.
